Не моргай!

Она убрала волосы за ухо, как обычно, и я в сотый раз подумал о том, что она ходит домой той же дорогой, что и я – мы живём на одной улице, – и вот я подумал, может, спросить у неё, не хочет ли она ходить домой вместе.

– Эй, Каролина, – окликнул я, и она повернулась. – Ты сейчас идёшь домой?

Она ответила не сразу. А может, и сразу, просто мне показалось, что я прождал её ответа целую вечность.

Прошло, наверное, часа два, и она наконец сказала: «Я бы хотела, но не могу. Сегодня вторник».

Я состроил гримасу, выражающую непонимание.

– По вторникам я остаюсь помогать мисс Сазерленд мыть губки для доски, – объяснила она.

Я не знал, что сказать дальше, поэтому мы оба просто секунду стояли, глядя друг на друга. У меня, казалось, распух язык, и я вроде даже начал немного потеть. Я тяжело сглотнул, а затем сказал это. Эти два идиотских слова.

– Ладушки-оладушки.

Естественно, Каролина как-то странно на меня посмотрела. И правда, как ещё можно было на меня посмотреть? Мы оба простояли так, как мне показалось, ещё целый час, а потом она сказала немного грустно: «Пока, Мэтт». Она повернулась и пошла к классной доске, где начала собирать губки.

Ладушки-оладушки?

Идиот.

Вот сейчас, пиная камушки по тротуару на Магнолия-авеню, я знаю, что должен был сказать вместо этого. Когда Каролина Спенсер ответила, что останется после школы, чтобы мыть губки, я должен был сказать:

«Вау, ты помогаешь мисс Сазерленд? Это круто. Я тебя подожду. Тогда тебе не придётся идти домой одной».

Я киваю. Ага. Вот что нужно было сказать. Идиот.

Я нахожу ещё один камешек и пинком отправляю его по тротуару в кусты.

Или, понимаю я, я должен был сказать:

«Я тоже останусь и помогу тебе».

Да. Вот что нужно было сказать. Это было бы идеально. Я должен был предложить ей помощь. Быть великодушным, заботливым, благородным. Да, это то самое слово. Вот каким я должен был быть.

Благородным.

Но нет.

– Ладушки-оладушки, – бормочу я вслух и легонько качаю головой. Откуда вообще взялись эти слова?

Я натыкаюсь на большой камешек. Он размером с четвертак, и я пинаю его изо всех сил.

Он отскакивает от тротуара и падает в канаву. Там он со звоном ударяется о что-то металлическое, что-то, что издает гулкий глухой звук. Я присматриваюсь, и мой взгляд притягивает золотой отблеск в водостоке. Я подхожу ближе, и – вы можете в это поверить – это лампа, лежит прямо там, в канаве.

Но это не такая лампа, которая есть в каждом доме. Это такая лампа, которую нужно потереть, чтобы из неё вылетел джинн. Она вся поцарапанная, медного цвета и размером с футбольный мяч.

«Клёво», – говорю я вслух, не обращаясь ни к кому, и уж точно не к Каролине Спенсер, которая, я полагаю, всё ещё отмывает губки для доски и будет проходить здесь ещё только минут через десять.

«Бейсбол, думай о бейсболе», – убеждаю я себя.

Затем я поднимаю лампу.

Я беру её за маленькую ручку. Она тёплая, а вокруг её основания выгравирована длинная змея. Я начинаю тереть её одной рукой, потому что это и нужно делать с такими лампами, так ведь? Я хочу сказать, кто бы не попробовал? Конечно, я знаю, что ничего не произойдёт. Эта лампа – просто хлам, который кто-то выбросил в сточную канаву. Но вокруг никого нет, и это довольно заманчиво, так что я бормочу себе под нос, потирая лампу, – просто ради забавы.

– О, великий джинн из лампы, – бормочу я. – Я призываю тебя.

И тут – представьте себе – лампа начинает дымиться. На полном серьёзе.

Будто из неё вырывается пар, как из закипевшего чайника с узким носиком. Я вздрагиваю и роняю лампу, и она со звоном летит обратно в канаву.

А потом – Ш-ш-ш! Бум! Пуф! – в воздухе парит джинн. Вот так запросто. Настоящий джинн. У него фиолетовая повязка на голове, жилетка в тон и козлиная бородка.

– Кто вызвал меня из моего сна? – вопрошает он. У него низкий голос, который эхом разносится по всей Магнолия-авеню. На соседней улице бродят несколько ребятишек, но они не оборачиваются на меня, и я понимаю, что они не могут видеть или слышать джинна. Наверное, могу только я.

С ума сойти, правда?

У меня отвисает челюсть, и я корчу то, что моя мама называет «рожа быть-не-может». Я изо всех сил моргаю, но всё это абсолютно реально. Передо мной самый настоящий джинн, парит прямо над пожарным гидрантом посреди Магнолия-авеню.

Джинн пристально смотрит на меня. Его нижняя часть туловища уходит в лампу, так что я не могу определить, есть у него ноги или нет.

Я выхожу из своего лёгкого транса и понимаю, что джинн задал мне вопрос. Я отвечаю: «О, кажется, это я, э-э, вызвал тебя».

Он оглядывает меня снизу вверх, переводя взгляд с ботинок на колени, на грудь и, наконец, мне в глаза. Он облизывает губы.

– Я Мэтт, – неловко представляюсь я. Я поднимаю одну руку и легонько ею машу.

И тут же об этом жалею.

Джинн как бы дрейфует в воздухе, как воздушный шарик на верёвочке.

– Одно желание, – произносит он, и его глаза начинают сужаться.

Он поднимает один палец вверх. На всех его пальцах, даже на больших – кольца.

– Я исполню одно твоё желание. Не больше. Затем я вернусь в свой сон.