Не наша сказка (СИ)

— Будешь меня поучать – я тебя научу молчать, – дежурно пригрозил господин, который за месяцы супружеской жизни успел привыкнуть к моей наглости.

— Тебе будет скучно без моих поучений, – привычно перевела я его со злости на веселье и загрустила окончательно. Дольгар принялся дразнить куском хлеба голодную собаку.

— Это колдовство, – вдруг выдал он. – У тебя же были дети.

Я, с трудом подавив улыбку после таких предположений, удивилась.

— А ты откуда знаешь?

— У тебя тело женщины. Что я, не отличу? Ты как минимум, трех грудью кормила. Чего ж еще одного не рожаешь?

— А ты старайся лучше.

— Убью!

— Или заколдуешь.

— Напрасно вы смеетесь, княжна, – тихо ввернул Патрик. Я удивленно обернулась к нему.

— Ты что, тоже в колдовство веришь?

Шут сменил тональность.

— Скажем так: я не скептик.

И ты, Брут, подумала я. С ума с ними сойдешь. То упыри, то колдуны. Того и гляди, на костре кого-нибудь сожгут. И бирюльки эти обрядовые – мечта Плюшкина. Один только венчальный браслет чего стоил. Проклятая железяка морозила запястье, по ночам впивалась куда придется, мешала шнуровать рукава и надевать перчатки, сползала на кисть, сбивая всю балансировку при метании ножа, вымазывалась в липком тесте при готовке, оставляла темные полосы на вышивании. И это еще далеко не все тридцать три проблемы – слуги нервировали особенно. Туда не ходи, так косу не плети, с той ноги не ступай, нос так не вытирай, шаг в сторону расстрел. Чтобы забеременеть я обязана таскать на себе колючую солому, заматывать портянки строго определенным образом, изображать обкурившуюся вереска фею, вытанцовывая на снегу под луной, сыпать пшено, пихать в кровать и промежность разные посторонние предметы, и прочая, прочая, прочая. А на деле – взять бы у Дольгара анализ семенной жидкости и посидеть денек над микроскопом, а не мучиться всей этой ерундистикой.

— Да ну вас всех… темнота средневековая… – пробормотала я, но мужчины не услышали.

Распад, как водится, начался тогда, когда его никто не ожидал.

Весна в этом году пришла рано: уже в середине марта стаял снег, и к морю побежали мириады сверкающих на солнце ручейков. Дороги и подъезды к замку теперь можно было одолеть только верхом – в грязи застрял бы и конный экипаж, и может, поэтому, гости не заезжали. Ни бородач, которому так и не удалось пристроить дочку в постель Дольгара, ни притихший сосед – никто не заглядывал проверить, чем у нас можно поживиться. Мы дружно радовались солнышку и окончанию тяжелой зимы, которую рисковали и вовсе не пережить.

…Когда заболел Тадеуш, мое веселье как рукой сняло.

Еще с осени из подвала единственного узника перевели в отапливаемую башню – путем долгих уговоров с моей стороны и дипломатических уловок Патрика. Теперь у охотника была относительно теплая комната с кроватью и очагом, и даже нормальная еда. Нормальная – немногим хуже, чем у нас всех. В общем, Дольгару он требовался живым и относительно здоровым, иначе какой же из него заложник. Я тайком таскала ему вино; хотела таскать книжки, но оказалось, что он не умеет читать. И не сильно стремится научиться.

А потом, как-то незаметно, охотник сделался мрачным и раздражительным, и уже не особенно радовался моим визитам. На лице у него ясно читалось что-то вроде «оставьте меня в покое», и я, конечно, стала заходить реже – мало ли, по какой причине человек не хочет общаться. Ни разобранная постель, ни бледность не привлекли моего внимания, да и поведение Тадеуша я списала на депрессию, подумав, что сама на его месте лезла бы на стенку взаперти. А при следующем визите, после довольно долгого перерыва, охотник даже не встал при виде меня.

…Болезнь всегда имеет свой запах, особенный, ни с чем несравнимый. Такой душный и тяжелый, с кисло-сладким привкусом тоски и боли. Я замерла, с порога ощутив этот запах. Потом, спохватившись, аккуратно прикрыла дверь.

— Привет, – сказал с кровати охотник. Я шагнула поближе. Выглядел Тадеуш скверно. Он и без того после подвала сделался бледным, как свечка, а теперь кожа приобрела тяжелый землистый оттенок и пошла лихорадочными пятнами. Длинные волосы рассыпались по подушке, сухие и тонкие, как прошлогодняя трава.

— Привет, – отозвалась я, встревоженно нюхая воздух. – Ты плохо себя чувствуешь?

Вопрос повис в воздухе, а Тадеуш скорчился в приступе кашля. Я кинулась щупать ему лоб. Тридцать восемь, не меньше…

— И давно ты так? Открой-ка рот.

— С недельку… зачем?

— Открой, тебе говорят. Горло красное…

— Ты мне челюшть вывихнешь, – упрекнул охотник, смирившись, похоже, с медосмотром.

— Да закрывай уже. Ой.

— Чего? – Тадеуш щелкнул челюстью, возвращая ее на место.

— Лимфоузлы расширены.

— Слушай, ты можешь говорить нормально? Я тебя не понимаю.

— Могу, – согласилась я. – А давно ты так кашляешь?

Охотник честно задумался.

— Давно.

— Дай, хоть проветрю. – Я, поднявшись, подошла к окну, с усилием раздвинула тяжелые плотные шторы и открыла ставни – в комнату потоком хлынул теплый весенний свет и вкусный талый воздух, разметав застойное болезненное марево. – А то как пойдет вторичное заражение…