Не наступите на жука

— Ну я, — отозвался Грущук Алексей.

— Причина?

— Хроническое плоскостопие!

— А может, не выспался? — глядя в упор на Алешу, спросил милиционер.

— Вопрос под ответ подгоняешь, лейтенант! — с довольной дьявольской улыбкой ответил Алеша.

С досады, что ход мыслей угадан, милиционер пригласил Грущука в отделение. Если б не Григорий Максович и вовремя не подоспевший Роберт Матвеевич — все, увели б Алешу на допрос.

Грущук был редкой птицей в этом интернате — он был абсолютно одинок. Ни мам, ни пап, ни бабушек, ни деда, ни родственника завалящего — седьмая вода на киселе — никого.

Правда, однажды его усыновили. Он маленький покладистым был, тихий, все песню пел: «Галактика, Галактика, Галактика…», чем, собственно, и пленил своих приемных родителей.

Однако при ближайшем рассмотрении в Алеше обнаружился дефект: он грыз ногти.

Алешину маму, работника питания, это, понятно, раздражало. Она пыталась отучить сынка от вредной привычки, намазывая ему пальцы горчицей.

Тут прояснился второй недостаток: Алеша — чудовищный аккуратист. Мало того что после горчицы он руки начал мыть по сто раз на дню. Мамины бальные платья, прищемленные дверцей шкафа, он аккуратно подрезал ножницами — чтобы не торчали.

«Порядок освобождает ум!» — ответил Алеша бессмертным афоризмом Григория Максовича, когда разъяренные домашние поинтересовались, зачем он это сделал.

По этим ли причинам или по другим приемные родители от него тоже отказались. Он был дважды отказник и этим бравировал. Алеша скоро осознал, как бессмысленно быть покладистым в этом лучшем из миров, бросил петь про Галактику, закурил и тихое прошлое сменил разбойным настоящим. Он жил в интернате, мечтал стать портным и уехать в Париж.

В шитье он показывал высший класс, шил отчаянные вещи — писк моды, чудо авангарда! И продавал их по сногсшибательной цене. Всю выручку складывал на сберкнижку. У него у единственного из нас были связи со сберегательной кассой.

Никто из интернатских не мог позволить роскошь приобрести у Грущука обновку. Но все мечтали, это ясно, хотя бы кепочку заполучить «от Грущука», не говоря о куртке и штанах.

Так он добился, что всегда всеобщее внимание было приковано к нему. И он подогревал его любыми возможными и невозможными способами.

Потому и сцепился с милиционером: хотел лишний раз пофорсить. Григорий Максович это понимал. Он все понимал, наш: Григорий Максович, защитник обездоленных, опора горемык.

— Вы защищаете малолетних преступников, — сказал ему милиционер.

— Вы делаете заявления, граничащие с оскорблениями! — сказал Григорий Максович.

— С них все как с гуся вода! — сказал милиционер.

— Ошибаетесь! — возразил Григорий Максович. — «Трудные» дети — они только снаружи ершистые, а в душе — тонкие и ранимые.

— Во-во, — подтвердил одноклассник Грущука — тоже из десятого, по кличке Мочало.

Вообще-то он был Мочалов, а в узких кругах его звали Моча. Но Григорий Максович ярился: «Не допущу, — говорил, — чтобы вы унижали достоинство друг друга. Зовите, по крайней мере, Мочало, это звучит уважительно».

Мочало ходил в черных перчатках с металлической кнопкой на запястье и с вырезом — как бы для поцелуя. Говорят, он публично мог сожрать кошку. А вместо самоподготовки посещал секцию карате.

— Шалуны — это двигатели педагогической мысли! — сказал Григорий Максович, тесня милиционера.

Можно подумать, ему было не жаль скульптуры «Встреча». Это, конечно, ерунда. Для Григория Максовича, любившего все виды пластических искусств от Микеланджело до Роберта Матвеевича, факт раскокошивания означал конец света.

Но надо было знать его, чтобы понять, почему он всегда и везде совершенно насмерть стоял за трудновоспитуемых! Он называл их «шалунами» — людьми, которые стремятся преобразовать мир.

Однако мир, считал он, это театр, где взрослый — режиссер, а дети — актеры. Взрослый распределяет роли, ребенок играет, вживается в образ, импровизирует. С годами сам черт не разберет, где он — где роль, порученная ему кем-то в детстве, порою злонамеренно или по глупости.

Встречаются «режиссеры», говорил Григорий Максович, которые как-то умеют внушить человеку, не вполне уверенному в себе, ощущение полного убожества.

Что выйдет из Веры Водовозовой, если ее папа без конца твердит, что Вера — «спиногрыз»! И это еще самое безобидное!

Что из Алеши Грущука? Он еще не родился, когда от него на сто лет вперед все отреклись и открестились.

Что из Мочалова — при таком к нему отношении участкового милиционера?!

Есть и другие «режиссеры», развивал свою теорию Григорий Максович. Они ставят странные пьесы, где старые идеалы человеческого сердца — доброта, бескорыстие, благородство — верный залог неудач. А грубость и жадность приводят к успеху и процветанию.

Кулаками и пятками, когтями и клювом надо отбрыкиваться от этих «режиссеров». Что может ребенок противопоставить обывателю? Только независимость!

— А Мочалов и Грущук матерятся! — возразил на это Витя Паничкин.

— Стоит ли об этом при милиционере? — заколебался Владимир Петрович.