Не небом едины (СИ)

Вся боль куда-то ушла, будто и не ранила меня Алёна осколками вазы. Душа волшебным образом очистилась. Мысли невыразимо просветлели. Я ощутила восхитительную лёгкость в теле и словно воспарила. Нет, я шла, к своему удивлению, босиком, но шла невесомо, не чувствуя прозрачного пола под собой и не слыша своих шагов, рассекая пространство и время воздушными рукавами белого подвенечного платья, в котором рука об руку ступала с Леонидом к алтарю когда-то давно в той другой, чужой жизни. Возникший в памяти благочестивый образ бывшего резанул мою душу больнее, чем осколки вазы прошлись по моему телу. И я мысленно отогнала от себя подальше Липатова, дабы не омрачать нашу с папенькой встречу.

Я продолжила свой полёт, шаг за шагом, окрыленная радостью встречи с отцом. Родной, любимый отец стоял там…в конце длинного, ослепительно светлого коридора. Он стоял и манил меня рукой к себе. А я парила и парила, но коридор удлинялся, словно, нарочно, и мне никак не удавалось приблизиться к отцу. Но я стремилась к нему, не отступая и не останавливаясь, ведь мне было надо к нему за ответами, ибо один отец мой на том свете мог знать правду и помочь восполнить пробелы в моей памяти. Я оживленно помахала отцу и улыбнулась, но он отчего-то не разделил моей радости. Напротив, папенька выглядел напряженным и раздосадованным, хмурил гневно брови и сердито сжимал губы, сложив руки плотно на груди своей искрящейся на солнце, белой рясы.

Мои силы иссякали, но я сделала шаг, другой и протянула руку в надежде уловить, поймать отца, в какой-то момент мне почудилось, что он вовсе — видение, потому столь недосягаем и далек. Но вот из глаз брызнули слёзы, слёзы от заоблачного счастья, и я горячо прильнула к каменной, холодной груди отца, обнимая его крепко-крепко. Отец прервал мои нежности и презренно оглядел меня с головы до ног.

Я делаю шаг, другой и реву от счастья, горячо обнимая каменного, холодного отца. Он размыкает мои объятья и смотрит на меня с осуждением.

— Марта Юрьевна, ёшки-матрёшки, и чему ты радуешься, как дитя неразумное? — отец укоризненно покачал головой.

— Папка, родненький, папка! — я закричала, что было мощи в лёгких. — Как чему? Как чему?! Нашей встрече!

— Ты радуешься встрече на том свете? — возмутился отец.

— На том свете? — испугалась и подивилась я того, что понимала и так. — Да, разумеется, на том свете, где же нам встретиться, как не здесь?

Леонид лишил меня жизни, поэтому я и встретилась с отцом. Признаюсь, я не знала, огорчаться или радоваться своей скоропостижной кончине в 42 года от рук бывшего. Как вообще к такому положено относиться? Эй, кто-нибудь попадал на тот свет, там как себя вести надобно? Ой, а мы в раю с папкой? Судя по тому, как тут светлым светло, точно не в чистилище. А где же лодка и этот, который переправляет в загробный мир грешных и никчемных людишек, как я? Прав был Платон, над уверенностью в себе мне работать и работать. Хотя тут как не работай, а появится снова Лёня и вырубит мою уверенность на корню. Какая работа? Какая уверенность в себе? Мне теперь лишь упокоение души уготовано и отпущение грехов земных. Да где эта ладья, что в мир иной доставит меня? Или это у Аида в мифологии? Никчёмная и тёмная, перемешала в кашу-малашу религии и мифологии. Всё я перепутала как курица, да, Алёна Игоревна? Надо же, как Она запала мне в душу, по самое не балуй, вон аж на том свете свою нерадивую начальницу вспомнила.

— Ну и пусть, что на том свете, — заключила я, покорно принимая неизбежное.

— Какое пусть, Ильинская? — рассвирепел отец, сотрясая воздух эхом.

— На то воля Божья, — улыбнулась я робко под рассерженным взглядом тёмных медово-карих глаз.

— Глупенькая моя девочка, — отец наконец-то обнял меня, погладил по сбившимся тонким прядям каштаново-золотистых волос, — рановато тебе Богу душу отдавать, рановато сдаваться. Твоя жизнь только начинается, милая.

— Как рановато? Разве я не умерла, и ты не переселяешь мою душу?

— Откуда и куда переселиться изволишь? Тоже мне нашла Ивана Сусанина, — папенька по-доброму засмеялся, — я и сам, знаешь ли, планирую пока пожить в здравии.

Я опешила и зависла в немом вопросе, во множестве новых, можно сказать, первозданных вопросов.

— Что ты смотришь на меня так? — папа интригующе улыбнулся. — Ты жива ещё, моя старушка? Жив и я. Привет тебе, привет! Пусть струится над твоей избушкой тот вечерний несказанный свет. Пишут мне, что ты, тая тревогу,

загрустила шибко обо мне, что ты часто ходишь на дорогу в старомодном ветхом шушуне.

— Не надо меня путать и заговаривать Есениным, — я растерялась, услышав стихи любимого поэта, — объясни пожалуйста толком, что происходит.

— Нечего объяснять, — сухо затараторил папка, — тебе выпутываться пора из паутины собственной непутевой жизни. Ты сплела, переплела и запутала паутину себе и другим. А теперь хочешь легко отделаться? В царство мёртвых ей подавай да душу в рай переселяй. О, я стихами заговорил.

— Папенька, ты говоришь загадками, — я призадумалась и грустно ухмыльнулась, — секретики-семицветики, как у Платона?