Не небом едины

Я и правда не понимал тех, кто, попав в очередную, неизбежную пробку, а пробки неотъемлемы от Москвы, бессмысленно сигналил, поторапливая неведомо кого и куда. Я искренне любил Москву всей душой с вечными пробками, сумасшедшими спешками, ночной жизнью, бешеным ритмом жизни, хроническим недосыпом и погоней за успехом, ставшей почти религией за последние лет пять. И потому со смирением принимал пробки, повинуясь им и смиренно выжидая, когда одна из них выпустит меня из своих тесных, душных объятий, пока я, судорожно вдыхая кислород с примесями выхлопных газов, буду ехать до неминуемой следующей пробки. Для кого-то смирение — проявление слабости, мол, ты сдался воле обстоятельств. К слабым личностям я себя не относил, несмотря на некоторые человечески слабости. К тому же где-то прочитал, что смирение есть добродетель, противоположная гордыне. Гордыня у меня, к сожалению, отсутствовала в характере напрочь, иначе бы я не допустил тех злоключений, что случились со мной и с Мартой. Или я их и допустил из-за своего смирения, позволив другим бесчестным хозяйничать в собственной жизни и расхаживать там в грязной обуви с грешными помыслами, причиняя вред мне и моей любимой. Единственное, что меня раздражало в пробках — это уйма свободного образовавшегося времени, которое я, как правило, заполнял тем, что усердно и чрезмерно много думал, чем порой испытывал себя, мысленно изводя.

Мы подъехали к светофору, машины стихли, и я выдохнул на полторы минуты, рассуждая сам с собой:

«Последний звонок — входящий от Даниила, перед тем от Изольды. А после…ни черта нет после. Как так то? Люди добрые, подскажите да вразумите окаянного Платона Платонова! Допустим. Я уснул. Уснул, и кто-то подчистил историю моих вызовов на телефоне. Но я же был закрыт в машине изнутри. Тогда выходит. Что ни черта не выходит. Потому что выходит, что мне приснилось, как мне звонил Леонид, точнее с его телефона звонили Марта с Изольдой. И выстрелов не было никаких. И Тихон в мою любимую не стрелял. И с тётей Машей и папой Юрой я не говорил. Про дочку нашу с Мартой Алису не слышал. И Даниил не назвал Леонида Леопольдом. А был ли Даниил? Ах, да, он мне звонил. А я ему перезванивал? Было же дело? Или у меня раздвоение личности? Или сны на грани реальности? Что истинное? И что ложное? И как можно кому-либо доверять и просить о помощи, когда я себе то не доверяю?!».

Жёлтый, зелёный — погнали дальше. В первую очередь я решил разобраться со снами, если меня одолели именно сны, а не последствия полученных травм головы. Я увидел какое-то придорожное кафе-шашлычную с небольшой парковкой. «Отлично! То, что надо, чтобы собраться с мыслями. Мне не до шашлыков, конечно, да и на еду я смотреть не в состоянии. А вот кофе будет в самый раз. Заодно вполне обоснованно постою у них на парковке и покумекаю, чтоб никто меня не прогнал и не потревожил.», — здраво рассудил я.

— Двойной эспрессо, — бросил я вежливо подоспевшей официантке с чуть смазанной губной помадой по щеке в съехавшем на бок бежевом переднике поверх короткого коричневого платья, едва прикрывающего прелести девушки.

— Что-нибудь ещё желаете? — запыхавшись бегло спросила официантка, на бейджике которой красовалось курсивное «Аделина», и обернулась кокетливо на приоткрытую дверь некоего служебного помещения.

— Не желаю, Аделина. Можно пожалуйста кофе, покрепче и побыстрее. И нет, я не хочу ваш фирменный шашлык. — опередил я брюнетку с аппетитными формами, предугадав очевидный и заготовленный для всех посетителей вопрос. К тому же я не хотел отвлекать возлюбленных, коим помешал, с умилением поглядывая на юношу, что высунулся из-за двери в ожидании своей официантки, и догадавшись, что оторвал этих двоих от более приятного занятия, чем работа. Но и я не по своей прихоти оказался там, где оказался, дабы по крупицам восстановить хронологию событий и спасти Марту.

— Кофе так кофе, — разочарованно протянула Аделина, и, неспешно покачивая широкими бёдрами, переступая маняще на высоких каблуках серебристых босоножек, подошла к тому самому юноше, тут же шмыгнувшему за барную стойку к кофемашине. Видимо, официантка надеялась, что я не зря прервал их с «Артемием», и с меня получится срубить побольше денег.

Под заунывное дребезжание кофемашины и перешептывания Артемия с Аделиной я бездумно разглядывал ветхий интерьер кафе с отголосками чего-то советского: тёмно-зелёные портьеры, золотые скатерти на столах, гвоздики в стеклянных вазах, настольные лампы с салатовым абажуром на металлическом каркасе. И тут явилась она из темноты, пронзая меня взглядом тёмно-карих бездонных глаз.

— Позолоти ручку, молодой, красивый, — черноволосая цыганка коснулась меня костлявой рукой с множеством золотых колец и с ярко-красными длинными ногтями, больше напоминающими когти, — всю правду расскажу. Что было, что будет, чем сердце успокоить.