Не от стыда краснеет золото

– Да, выходит, может, Люсенька, – покачала головой Мила. – Ты на пробку посмотри! – и протянула на ладошке нечто вроде колпачка, фитюльку, сероватую от грязи. Когда-то она была белого цвета.

– Вроде сургуча, – пощупала Люся.

– Это и есть сургуч, девочки, – сказала Зоя, рассматривая полусломанную фитюльку. Белый сургуч. Помните, в дореволюционные времена бутылку водки белой головкой называли? Вот и орел двуглавый сверху выдавлен. Такую сейчас, наверно, только где-нибудь в музее увидеть можно.

– Вот как вам повезло, – трагическим голосом сказала Надя, напомнив о себе. – И в музей ходить не надо.

В бутылке плескалась прозрачная жидкость – почти полбутылки.

* * *

У бабы Серафимы умер сын. Этого давно следовало ожидать, и так долгонько протянул. Чего только он не влил в себя за свои неполных пятьдесят! Каких только растворов, содержащих хоть микроскопическую долю спирта, не побывало в его продубленном желудке! Половину этого многострадального желудка ему отрезали, но вторая половина исправно пахала и за себя, и, как говорится, за того парня.

Начало скакать давление. Боря применял проверенное средство: повышал рюмочкой. И понижал тоже. Жены давно не было в помине, дети выросли, разъехались и знать его не желали. Хоть к бабке и захаживали-заезжали, об отце и слышать не хотели.

Первыми отказали ноги, и бабе Серафиме пришлось перетащить сынулю из его хибары к себе – куда ж денешься. Халупенку его продала, и как-то существовали. Ни о какой сыновой пенсии, разумеется, и речи не было – «молодой ишшо», да и не наработал.

Когда матери не было дома, Боря выползал к калитке на четвереньках и караулил прохожих. Если показывался подходящий, совал ему утащенное из дома новенькое ли полотенце, красивую ли тарелку, сберегаемую для парадных случаев, нераспечатанный ли пакет сахара или крупы. Все было товаром, за него посыльный приносил то чекушку самогона, то, иногда, и поллитру. Всё, что годами наживалось Серафимой и мужем Иваном, уплывало из дома с катастрофической скоростью.

Ване не довелось нести этот крест на самом трудном отрезке пути – в старости. Век его был не слишком долог, да у него в родне мало кто доживал до семидесяти, о чем Сима всегда говорила с пренебрежительным превосходством. А в Серафиминой родне, наоборот, преобладали долгожители.

Самой бабе Симе шел восемьдесят шестой год, но она не то, что сама себя содержала, она и огород в порядке содержала, и от коровы не хотела отказываться, хоть дочь и бухтела. Бухтеть бухтела, но, приезжая в выходные к матери в гости уже со своими внуками, сметанку и творожок лопала с удовольствием. А когда уезжали – набивали багажник и картошечкой, и всякой огородиной.

В общем, когда Боря преставился, баба Сима перекрестилась с облегчением, хоть и грех. Конечно, поплакала, непутевых детей всегда жальче, а он был их последышем, но возблагодарила Господа, что дал ей покой на тот срок, что ей остался. И Боря отмучился, он ведь тоже сам себе не рад был уже.

Это в городе могилы роют экскаваторами, а в селе, в основном, по старинке. Баба Сима попросила мужиков с их улицы помочь, кто мог, не занят был. Вызвались трое, да еще прилепился к ним Борин кореш и собутыльник по жизни, Сашка-Буффаленок. Работничек тот еще, но знал, что копальщикам и нальют, и закусить дадут. Мужики не прогнали халявщика, проявили сочувствие – друг ведь его умер.

Сельское кладбище было старое, там уже этажами друг на друге лежали, и сельсовет, наконец, запретил захоронения и выделил новый участок. Но Серафима не хотела, чтобы сын лежал там как сирота безродный, вдали от всех. Чтобы осваивал новый участок, как пионер-первопроходец. Сама она не планировала в ближайшем будущем к сыну перебираться. А Борина сестра, дочь то есть Симина, и племянники его городские, и родные его дети – те и вообще вряд ли когда-нибудь захотят вернуться в Пороховое, чтобы упокоиться рядом с Борей.

Поразмыслив, она решила проявить военную хитрость. По другую сторону автотрассы, далеченько от села, располагалось совсем уже старое, заброшенное кладбище. Там уже и холмики многие с землей сравнялись, некому стало могилы обихаживать. Но Серафима, одна из немногих, ходила в праздники и на старое кладбище, навещала ваниных деда с бабкой, умерших еще в конце двадцатых.

В общем, она так рассудила: что не запрещено, то разрешено, а Боре рядом с прадедом и прабабкой лежать будет не так одиноко. Ну, если уж сельсовет вздумает наезжать, когда новость до них дойдет, прикинется старым темным валенком, поплачет в кабинете у председателя Хромосова. Он мужик положительный, не заставит старуху откапывать Борю и перезахоранивать.

Поразмыслив еще, не стала рисковать, дала мужикам-копальщикам одну только литровую бутылку самогона. Чтоб не перепились и сделали дело добросовестно, а там уже и рассчитаемся. Мужики побухтели, не одобряя подобной скупости в столь горестный для бабы Симы час, а потом скинулись и сами купили еще две бутылки.