Не плачь

Трава мокрая, в росе. Подошвы спортивных туфель промокают, ногам сразу делается холодно. Волосы у нее мокрые, и мне очень хочется дотронуться до них, перебирать разноцветные пряди пальцами. Мне кажется, что их текстура меняется в зависимости от оттенка. Самые грубые волосы песочного цвета, а дальше они шелковистые и бархатистые. Наверное, шел дождь, думаю я, и поэтому у нее промокли волосы. Хотя никакого дождя я не слышал. На траве роса, но бетон на тротуарах и на улицах сухой. Может, она снова купалась, бродила по воде в озере Мичиган? Да, наверное, в этом все дело. Она плавала.

Но я ни о чем ее не спрашиваю.

– Мне было скучно, – признается Перл.

Так вот почему она пришла! Не знаю, что ей ответить и что думать. Неужели ей стало так скучно, что она решила навестить меня? Но я не даю сомнениям овладеть мной. Она здесь, а остальное не важно. Она здесь!

Перл разворачивается и идет вперед; я следую за ней, как потерявшийся щенок. Сегодня морозно, и наш городок странно тихий. Ночью ничего не слышно, кроме скрипа наших подошв по гравию. Ни машин, ни поездов, ни чаек, ни сов. Весь мир спит, кроме нас – меня и Перл.

Мы идем. Не знаю, куда мы направляемся; по-моему, она тоже не знает. Насколько я могу судить, никакой цели у нас нет. Мы почти не разговариваем. Мне это даже нравится. Меньше вероятности, что я ляпну какую-нибудь глупость и все испорчу. Но время от времени мы отпускаем какое-нибудь замечание, вроде: «Какой уродливый дом», или: «Похоже, уличный фонарь опять перегорел».

Болтаем о чем попало. Такие дела.

Когда мы обходим квартал по второму разу, она вдруг говорит:

– Мои предки от меня отказались. – Слова появляются словно из ниоткуда, хотя готов поспорить, что они находились у нее в подсознании долго и искали выхода, как лабораторные крысы ищут выход из лабиринта. – Когда я была маленькая, – добавляет она, и я складываю в голове ее слова, ее признание: «Предки отказались от меня, когда я была маленькая». Мне кажется, что такие признания гораздо проще даются в темноте, когда не заметны жалостливые взгляды на лице собеседника, взгляды, от которых тебе иногда даже хуже, хотя предполагается, что они должны утешать.

– Что значит «отказались»? – спрашиваю я. – Отдали на удочерение?

– Ага, – говорит она.

– Очень жаль, – говорю я, так как не могу придумать ничего лучше. Не похоже, что я имею право выспрашивать подробности. Так что я останавливаюсь на безличном «Очень жаль», надеясь, что она поймет: мне в самом деле жаль. Она не ребенок. Ей достаточно лет, и можно подумать, что за много лет можно преодолеть обиду. И все же я догадываюсь, что такие вещи не преодолеваешь до конца. Просто острая боль переходит в тупую, тянущую. И длится она вечно.

Перл пожимает плечами и говорит:

– Все нормально. Я это пережила.

Но мне не кажется, что она это пережила. По моим прикидкам, ей лет двадцать пять, может быть, двадцать восемь, но она по-прежнему злится на своих родителей, которые отдали ее в приемную семью. Да, в таком случае по-другому не бывает. Воспоминания очень болезненны; периодически они нарывают. В природе человека таить обиду. Трудно думать о будущем, когда с такой болью вспоминаешь о том, что осталось позади, – точнее, о тех, кто оставил тебя позади. Моя мать уже тринадцать лет как ушла, но не проходит ни дня, чтобы я не вспоминал ее с обидой… По правде говоря, я по сей день злюсь на нее. И все время думаю о ней. Я бы посоветовал Перл забыть прошлое и думать о будущем, но подозреваю, что она ответит: «Чья бы корова мычала». Я не лицемер. Иногда такие вещи проще сказать, чем сделать.

– Как это вышло? – спрашиваю я. – Почему твои предки тебя бросили?

В темноте я ее не вижу, но чувствую, как Перл пожимает плечами.

– Почему бросают детей? – равнодушно говорит она.

Вопрос риторический; она не ждет ответа. Конечно, я мог бы назвать много причин: финансовые проблемы, развод, молодая незамужняя мать, отсутствие поддержки… или просто женщина, которая не знала, что такое быть матерью… Не знала и не желала знать. Я совершенно уверен, что Перл не станет меня слушать. В ее голосе я очень ясно слышу обиду. Более того, она хочет, чтобы я сказал ей, что предки бросают детей, потому что они никудышные люди и ужасные родители. Потому что они просто плохие. Но я не успеваю ничего сказать. Перл не дает мне такой возможности.

– Плохая девочка, – вдруг шипит она, и от ее ярости я вздрагиваю. От нее исходит что-то мощное и злое, поток злой энергии. Потом она вдруг грозит пальцем, ни к кому конкретно не обращаясь, и повторяет: – Плохая девочка. Ты была плохой девочкой.