Не плакать

С другой же, Диего воплощал Порядок, Устав, поддержку регулярной армии и безоговорочное приятие Советского Союза. Возглавив мэрию, он занимался, помимо прочих дел, подобающих его высокому положению, еженедельным составлением докладов, которые отправлял в высшие инстанции. Это занятие полюбилось ему, как никакое другое, и случалось даже, так сильна была в нем страсть к бумагомарательству, случалось даже, что он писал за день несколько таких докладов, отмечая в них, что в деревне все спокойно, благодаря врожденному здравому смыслу местных уроженцев и невзирая на давление и угрозы со стороны горстки хорошо известных смутьянов, далее следовал длинный перечень касающихся вышеупомянутых смутьянов подробностей, столь же безобидных, сколь и бесполезных: расписание дня, перемещения, одежда, занятия, подслушанные разговоры, выпитые напитки и т. д. Так же кропотливо составлял он агитационные листки, поименно называя заговорщиков, состоящих на жалованье у врага, и педантично организовывал так называемый ликбез, собирая крестьянское население в зале мэрии, чтобы: во-первых, пропеть хвалу коммунистической милиции, служащей примером сплоченности и дисциплины, и, во-вторых, предупредить об опасности, грозящей со стороны возмутителей спокойствия, ну, ты меня поняла.

Надо ли говорить, что присутствующие крестьяне, по природе своей осторожные, по природе своей трусливые и по природе своей угодливые, считали себя в каком-то смысле, обязанными аплодировать. Боязность и подвиновение, в мирное время потаенные, становятся явными в войну, философски замечает моя мать. Надо было видеть, как приветствовали маршала Путена^[134] в первые годы моего туризма во Франции, извини за юмор (намек на скитания в 1939–1940 годах, когда мою мать с Лунитой помотало из концентрационных лагерей в лагеря для перемещенных лиц, что пошло на пользу их познаниям в географии, и эти скитания, случай исключительный, мать еще помнит).

Дабы укрепить свою власть, Диего старательно произносил слова Patria и Pueblo^[135] с должной торжественностью, отчитывал за любой пустяк Кармен, секретаршу мэрии, гордо разрезал красную ленточку, открывая столовую, с дотошностью полицейского контролировал толщину картофельных очистков за Роситой, готовившей еду для детей, давал строжайшие инструкции четырем молодым помощникам, вызвавшимся добровольцами, чтобы покоряться власти кого угодно, лишь бы не своих отцов, нагружал их бессмысленными поручениями, например, вести учет клиентов в кафе Бендисьон, постановил отменить церковные праздники, к ужасу своей тетки, у которой теперь случались из-за этого обмороки, заменил День королей-магов Днем детей, вызывал к себе односельчан по одному, уточняя распределение их рабочего времени и проверяя на благонадежность, и завел привычку держать на виду у себя на столе новенький блестящий пистолет «Руби», что не очень располагало к диалогу.

Словно бес вселился в Диего, с тех пор как он вступил в должность, что-то в нем появилось непреклонное, холодное, враждебное, и со временем жители деревни стали его побаиваться.

Хосе был одним из немногих, кто не спасовал ни перед его воинственными замашками, ни перед выставленным напоказ оружием, ни перед его луженой глоткой, выпаливавшей автоматными очередями слова. Одним из немногих, кто давал понять всем своим поведением, заходя в мэрию, чтобы позвонить сестре Франсиске, что пришел он за новостями, а отнюдь не за его приказами. Ибо мой брат, милая, никогда не… дрейфил, подсказываю я, ты меня смешишь своими немысленными словами, говорит моя мать.

Диего принимал его с продуманной холодностью, или, вернее, с тем холодным воодушевлением, которое, надо полагать, считал свойственным вождям, изъяснялся лапидарными фразами, как, по его мнению, должны изъясняться вожди, и выказывал качества, которые полагал неотъемлемыми качествами вождей: нетерпеливость, немногословность и неизменно желчное настроение.

Расположившись в кабинете бывшего мэра, где был повешен по его приказу гигантский портрет Сталина, Диего, несмотря на старательно сохраняемый грозный вид, с явным наслаждением снимал телефонную трубку (бюрократический оргазм, так называл это Хосе, говорит моя мать), ибо мэрия была единственным местом в деревне, связанным с телефонной станцией, и только оттуда можно было позвонить: неопровержимая примета власти.

На тот момент (был октябрь 36-го и брак с Монсе еще не стоял на повестке дня) его отношения с Хосе достигли такого накала, что в деревне уже поговаривали: Все это добром не кончится.

В одно ноябрьское утро, когда они вдвоем завтракали на кухне поджаренными помидорами и перцами, Монсе решилась сообщить брату, что выходит замуж.

Хосе.

Да?

Мне надо тебе кое-что сказать.

Да говори же, что с тобой стряслось?

Ты рассердишься.

Обожаю сердиться.

Я выхожу замуж за Диего.

Шутница! — воскликнул Хосе, не веря ее словам.

Потом, смеясь: Te conozco bacalao aunque vengas disfrazao^[136].

Но при виде лица сестры, даже не дрогнувшего в улыбке, Хосе вдруг нахмурился,

Только не говори мне, что ты это всерьез?