Не по торной дороге

— Уж известно, матушка вы моя, коли так — генерал под закладную дали.

— Это твое предположение, а надо было наверно узнать.

— Ну, виновата, Татьяна Львовна!

— Стариков видела?

— Еще бы нет — с!

— Что же?

— Известно, спервоначалу поломались: резонты зачали выставлять, что Софья Павловна молоденька, спешить замуж им не для чего — ну и прочее такое. Приметила я, что это они вид один только показывают, чтобы гордость свою потешить, а сами очинно значит, тому рады, — я и примолкла… о старых платьях речь повела, а о деле ни-ни!.. Ну тут уж генеральша не выдержали: сами о племянничке вашем спрашивать зачали… да потом эдак на спинку кресла откинулись, глаза прищурили и говорят мне с фоном таким: «Что ж, мы не прочь, коли мусье Осокин Соничке понравится, а приневоливать не станем, потому не в наших это дворянских правилах».

— Ну и сумничала! — накинулась на гостью Татьяна Львовна. — Ведь наказывала я тебе: выведывай, а своему языку воли не давай! Наказывала я тебе или нет?

— Да, матушка вы моя, что же тут дурного, коли сами генеральша в разговор со мной о таком предмете вступили?

— А то, — разгорячилась Осокина, — что она дочери про это скажет, а та племяннику — ну кавардак и выйдет!

— Ничего, Татьяна Львовна, не выйдет-с, и сумневаться не извольте: с Софьей Павловной мы тоже разговор имели…

— С Софьей?! Да ты видно уж совсем с ума сошла, Марья? Одолжила! Спасибо! И я-то, старая дура, нашла кому эдакое дело поверять!.. Да ты пойми: ведь это не с вашей братьею, подьячими, кашу заваривать… Софья выпоет если Осте — как я оправдаюсь?.. Изволь говорить все, как было, может, ты и невесть каких глупостей натворила!

— Ничего я, Татьяна Львовна, не натворила, — обиженным тоном заговорила Перепелкина, — а видно, чем больше желаешь угодить — тем хуже! Все же для вас старалась!

— Старалась! Софье-то что говорила?

— Да то же самое… Об Оресте Александровиче намекала, — робко ответила Перепелкина.

— То есть, попросту, с предложением сунулась?

— Матушка вы моя! Хотелось угодить вам!.. Очень уж обрадовало меня то, что старики согласились… Думала сею же минутою и с невестой покончить!

— Да разве я не запрещала тебе говорить с нею? Не приказывала ухо востро держать? Ну что ты наделала? На Остю все теперь свалится… За пошлого болвана его примут! — горячилась Осокина.

— На Ореста Александрыча ничего не подумают-с… Я Софье Павловне так и сказала, что это тетенька ихняя, из любви к им…

— Тетенька?! — как ужаленная вскочила Татьяна Львовна. — Так ты и меня приплела? Ах ты, дурища эдакая! Неужели же ты воображала, что тебя, отрепанную чиновницу (Перепелкина при этом вдруг как-то особенно странно выгнулась), я буду посылать с предложением от племянника?.. Да что у него своего языка что ли нет? Уж если бы он такой рохлей уродился — так я-то тогда на что?

Послышался звонок.

— Ступай… может еще Остя… в девичьей побудь… Ну, как я теперь дурь твою поправлю?.. А пятый десяток бабе идет! — укоряла Осокина Перепелкину, которая, опустив голову и сложив руки с платочком на груди, смиренно уплывала из комнаты.

— Где, батюшка, столько времени пропадал? — встретила старуха входившего племянника. — Тетку нынче и навестить не хочешь!

— Что это вы постоянно с претензиями? Ну, времени не выдалось — вот и все! — усмехнулся Орест, крепко целуя Татьяну Львовну в щеку. Он очень любил тетку, хотя и спорил с ней частенько.

— Кофею хочешь?

— Дайте, коли самовар есть.

— А и нет, так важность не велика: не похудеет Марфушка от того, что лишний самовар согреет… Эй! — стукнула она в стену. — Самовар да кофейник, — приказала она явившейся прислуге.

Тетка и племянник уселись.

— Сестра вам очень кланяется, — начал последний, закуривая папиросу.

— А что мне в ее поклонах… сама могла бы приехать, а то и носу не кажет!

— Ну вот, опять претензии! Эк ведь в вас эта формалистика крепко засела!

— Видеть ее хочу… Не мне же, старухе, к ней на поклон ехать?

— Надя больна.

— Чем? Тяжела, что ли? То-то Владимир Константинович весел был…

Орест усмехнулся.

— Не много ему для этого нужно: псарню выстроил, собак выписал — ну и весел!

— Вздор городишь, — с неудовольствием заметила Татьяна Львовна. — Велика важность, что богатый человек псарню выстроил!

— Сегодня псарню, завтра крупный проигрыш — не от того ли племянница ваша дни и ночи плачет?

— Ты все на свой аршин меряешь, — перебила его старуха. — Не все же такие блажные, как ты! Ты вон, Бог знает с чего, с родным дядей на косые встал!

Осокин промолчал.

— Вместо того, чтобы в родственном доме, как у Христа за пазухой жить, чиновничью лямку тянешь, над какой-то там, Господь ее ведает, книгой сидишь…

— Сижу… и лямку тяну… и доволен — представьте!

— Блажной ты человек!

— Будь по-вашему… Зато, тетушка (он встал и подошел к ней), то, что я вырабатываю — мое, трудом добыто, и краснеть мне за него не придется!

— Так эдак по-твоему всякому, у кого наследство есть, краснеть надо?

— Наследство наследству рознь… Впрочем, оставьте пожалуйста, этот разговор… Сколько раз просил я вас об этом…