Не подавай виду

Все было неестественно мирно, как в кино, когда ждет западня.

Часы на площади пробили полдень какого-то прошедшего дня...

Вдруг вспомнилось, как для него самого когда-то начались странности. Ему было лет десять, отец вез их с матерью по шоссе домой из гостей и Илья задремал в машине. Во сне, удивительно живом и затягивающем, перед ним простирался лес, очень похожий на здешний, такой же густой и темный. Там была зима, хотя наяву царило лето, и на снегу стояла девочка лет пяти-шести и беспомощно озиралась. Она не плакала, не кричала, никого не звала, будто у нее перехватило горло от страха и стужи. И хотя Илья видел ее прекрасно, она его почему-то не видела, будто он наблюдал за этим через подзорную трубу. Тем не менее он отчетливо помнил то чувство тревоги, которое передалось ему от потерявшегося ребенка, а еще скрип ветвей, словно в зарослях кто-то прятался и следил за ними обоими.

В этот момент мальчик и проснулся, сам перепуганный, так что Майе пришлось его успокаивать. А на следующий день из городских сводок происшествий они узнали о девочке, которая убежала от родителей во время прогулки по лесу. Каким-то чудом ее нашли поутру, на опушке, когда она еще не успела потерять сознание от страха и усталости.

Сейчас Илья не видел людей вокруг, но знал, что наверняка кто-то в это время гуляет по лесу, выходит на открытый лед, едет по зимнему бездорожью, разводит огонь в дачной печи при неочищенном дымоходе. И если кому-то из нечисти не понравятся людские повадки или просто вздумается поиграть, эти люди могут и не вернуться домой.

Но по крайней мере сегодня он этого не допустит. Для Лены уже ничего нельзя сделать, так пусть кто-то другой еще поживет, кому-то не придется плакать. А духи природы подождут до следующего раза.

— Так нет смысла плакать, нет повода для грустных дум,

Теперь нас может спасти только сердце, потому что нас уже не спас ум.

А сердцу нужны и небо и корни, оно не может жить в пустоте

Как сказал один мальчик, случайно бывший при этом, отныне все мы будем не те,

— допел он последние строки и почувствовал, что сознание немного проясняется.

Илья поднялся и поманил Кави за собой. Они сходили в поселок, где он пообедал сам для поддержания сил и купил ей поесть, а затем пришлось подключить голову и как-то переварить происшедшее. Что-то в рассказанной Леной истории не склеивалось, беспокоило. Убить себя от раскаяния было явно не в ее духе, а обрывок подслушанного разговора окончательно убеждал, что на нее как-то повлияли. Но как? В гипноз пролонгированного действия, без подпитки и личного контакта, Илья поверить не мог, должно быть что-то еще, ускользнувшее от самой Лены. Но так или иначе хозяйки общины имели к ее смерти прямое отношение, и он слышал, как они глумились над этой смертью. Значит, тем более необходимо докопаться до истины и отстоять если не жизнь Лены, то хоть ее доброе имя. Но начать придется с чего-то другого...

Несколько дней Илья общался с хозяйками дома на автомате, мало ел и уклонялся от романтических бесед, однако делал это достаточно искусно, чтобы не спугнуть их. А все остальное время изучал те страницы рукописей Кайсы, которые прежде оставались под запретом. Наводить морок он давно умел, — поэтому и оставался до сих пор в целости и сохранности, — но теперь ему предстояло взломать совсем иные барьеры, стереть в них заложенную природой тягу к выживанию и остатки эмпатии. Илья знал, что это обойдется новой болью и кровопотерей, дай бог чтобы сравнимыми с прежними, а не более страшными. Но также он знал, что не уйдет из этого дома, пока не рассчитается со всеми четырьмя. Его уже не волновали тонкости и степени вины каждой из них, они превратились в единую массу, коллективное сознание, открывающееся общим ключом.

Но поначалу ключ без конца выскальзывал из его рук, и оставалась только боль и дикая опустошенность. Илья воображал себе этот барьер в виде стеклянного сосуда, который он пытался раздавить руками, и фантазия была столь яркой, что у него действительно болели ладони. Каждая попытка завершалась неудачей — руки то соскальзывали, то ломали стекло на мелкие осколки, впивающиеся в кожу, и тогда непременно начинались лютые спазмы. Вдобавок тошнило и темнело в глазах, хотя кровь шла уже не каждый раз. А в перерывах между этими самоистязаниями еще приходилось держать марку перед Сонией и ее подружками, и даже заигрывать пуще прежнего, чтобы каждой показалось, будто именно у нее есть шанс охмурить загадочного гостя.

Однажды, когда «сосуд» в очередной раз не поддался, Илья впился в ладони зубами, будто пытался вытащить воображаемые стеклянные занозы, и тихо застонал:

— Да помоги же, чертова старуха, помоги!..