Не погаси огонь...

– Выпьем, – не предложил, а как бы приказал мужчина, достал из корзины фужеры, откупорил бутылку, налил до краев. – Будем знакомы. До дна, до дна! – С удовольствием крякнул. – Ишшо по единой!

Путко разглядывал его. Добротный сюртук. Цепь на жилете, обручальное кольцо, печатка – все массивное, дорогое. Привычное. Окладистая, с легкой проседью, борода. А лицо мужицкое, вылеплено грубо. Тяжелые надбровные дуги, мясистые щеки, толстые яркие губы, большой, багровый, в сизых прожилках нос. Выражение лица властное и самодовольное.

По вагону прошел урядник. Заглянул в купе. Вскинул руку к козырьку:

– Здравь желаю, ваше высокородие!

На Антона даже не взглянул. Осторожно притворил дверь.

– Здоровкается, шельма! – Переломов снова налил. – Ишшо по маненькой.

Говор у него был просторный, сибирский. «Как у Прокопьича», – с тоской подумал Антон. От шампанского на голодный желудок у него уже шумело в голове. А сосед только тяжелей приваливался к спинке дивана. Глаза его из-под густых сросшихся бровей глядели трезво.

– «Кунст и Альберте», говоришь? Мне-т разъяснять свое фамилие не надоть?

– Конечно, – согласился Антон.

– В Иркутск путь держишь?

– Нет. В Питер.

– Хорошо. Не люблю менять попутчиков. Я тоже в столицу-матушку.

Он сунул руку под бороду, извлек из нагрудного кармана ворох бумаг, похожих на банковские билеты:

– Во. За кровными еду. – Достал из корзины свертки, развернул. – Закусывай. – Сунул в рот расстегай. – В Питере я, почитай, чаще, чем дома. А на приисках чаще, чем в Питере. Такая жисть… В Парижах, Женевах и Венециях бывал – ан нет, скушно…

Он сопнул и в ту же минуту захрапел, вмяв бороду в грудь.

«Купчина, наверно, первой гильдии. Или промышленник. Скорей промышленник-золотишник, – думал, продолжая разглядывать спящего, Антон. – С этим боровом – десять суток…»

Переломов храпел густо.

Антон отвернулся. Посмотрел в окно. И увидел преображенное небо. Малиновым пожаром разлился над синей тайгой закат, и на фоне солнечного пламени проступили пряди фиолетовых облаков. «Быть ветру, – подумал он. – Наломает деревьев…» Что-то тревожное, как предчувствие, шевельнулось в его душе. «Прощай, Сибирь. Прощай…»

Стучали, стучали колеса. Ночью, во сне, ему чудилось, что это звенят по бесконечному этапу кандалы. Нет, то тюремные надзиратели ударяли молотками по оконным решеткам, проверяя на заходе солнца, не подпилены ли, не готовят ли арестанты побег…

Прошли сутки. Утром, открыв глаза, Антон был ослеплен сверкающей синью. Сначала не понял. Потом припал к окну:

– Байкал!

Поезд шел по самой кромке берега. Легкая волна лизала песок и белые камни. Куда доставал взгляд, простиралась голубизна, растворялась в жемчужном тумане. Лишь слева и справа из этого светящегося тумана проступали горы. Простором, величием веяло от сибирского моря. Резали воздух чайки, вдали плыл парус. Внизу, по берегу, артель рыбаков растягивала на песке сети.

– Байкал-батюшка… За здравие его и стаканчик принять не грех! – подставив бороду ветру, значительно сказал Матвей Саввич. Опустошил очередную бутылку. Сильно швырнул ее в окно. Бутылка плеснула, закачалась на волне.

– Вона! – показал Переломов.

Над Байкалом, застилая небесную синь, пологом опускалось серо-желтое облако.

– Вишь, баргузин идет, воровской ветер. С северо-востока дует, попутный для нерчинских и акатуйских варнаков. – И красивым густым баритоном затянул: – «Славное море, священный Байкал, славный корабль – омулевая бочка!..»

И они, бывало, пели. На этапном привале или в камере острога. Песня объединяла их души, и уже не было «Иванов» и «жлобов», серой подлой «кобылки», не было ни «блатных», ни «политиков» – были голоса, у кого севшие, сиплые, а у кого на удивление красивые и проникновенные:

Долго я тяжкие цепи носил,
Долго бродил я в горах Акатуя!
Старый товарищ бежать пособил:
Ожил я, волю почуя…

Всех кандальных объединяла острая тоска по свободе, и даже в каждом уголовнике песня открывала то человеческое, что было затоптано и извращено превратностями судьбы… Пели ее по всему краю.

Удивительно, но и в голосе Переломова звучала та же страсть:

Шилка и Нерчинск не страшны теперь,
Горная стража меня не поймала,
В дебрях не тронул прожорливый зверь,
Пуля стрелка минова-а-ла…

Деревья вдоль насыпи закрыли Байкал. Матвей Саввич налил, выпил. Отер усы.

– Красно! Сумлеваюсь, что каторжная рванина могла так сочинить. Барин какой снизошел подарком, написал на манер столичного способа.

– Думаю, вы не правы, – возразил студент. – Если и барин, так побывавший в этих краях. Не путешественником, а в кандалах. Слышал я даже, что кто-то из декабристов.

– Так они же не бежали, здеся и остались. Кой-кто и их последующие роды – навек, – качнул головой промышленник.

– Но мечтали о побеге, – упрямо сказал Антон.

Переломов к удивлению Антона оказался интересным попутчиком.

– Дело – это мне перво-наперво, безделья не