Не померкнет никогда…

Через несколько минут отряд цепочкой потянулся с холма. Низину сплошь покрывал камыш, и идти по ней оказалось почти безопасно. Барбашов вновь почувствовал прилив волнения.

С каждым шагом шум за перелеском слышался все сильнее, и все чаще билось от этого шума в груди у него сердце, звоном отдавало в ушах и ломило виски. После удара о дерево всякое, даже незначительное, волнение вызывало теперь у него приступы острой головной боли. Боль эта неожиданно начиналась в затылке и быстро разливалась по всей голове. Правда, очень скоро Барбашов научился чувствовать ее появление заранее и всячески старался поскорее успокоиться. Но сейчас обуздать расходившиеся нервы он не мог. Волновались и бойцы. Даже Ханыга изменился. Он весь подобрался, а никогда не покидавшее его лицо кислое выражение сменилось настороженностью.

Когда до перелеска осталось метров триста, Барбашов пополз. И следом за ним поползли бойцы. Гул, доносившийся издали, теперь четко разделялся на вой моторов, скрип, скрежет и лязганье. Не будь ветра, вероятно, можно было бы различить и людские голоса. Но ветер уносил их в сторону. Проползли еще метров двести и залегли. Рядом с Барбашовым оказалась воронка, выбитая снарядом на месте муравейника. Дно воронки было песчаное, сухое, хорошо прогретое солнцем. Барбашов заметил это и с удовольствием заполз в воронку.

Дорога неожиданно опустела. Барбашов воспользовался этим и начал пристально наблюдать за секундной стрелкой своих часов. Обычно это скоро успокаивало и боль отпускала. Но сегодня не помогал и этот испытанный прием. Желание услышать человеческий голос было так велико, что он, сам того не замечая, то и дело приподнимался на руках, жадно вслушивался в лесные шорохи.

Новая волна надвигающихся звуков заставила Барбашова насторожиться. Она доносилась с запада и быстро приближалась к перелеску. Скоро впереди, за кустами, проехала машина. За ней вторая, третья. Потом прошел танк. Потом опять потянулись машины. И вдруг сквозь вой моторов в перелесок ворвалась веселая мелодия губных гармошек. Чужие голоса подхватили ее с беззаботным весельем, и над дорогой грянул хор, услыхав который, Барбашов почувствовал, как на лбу и на спине у него выступил холодный пот. Орали по меньшей мере сотни две голосов. Колонна растянулась, и тот куплет, который только что пропели впереди отряда, подхватывался и повторялся несколько раз снова и снова уже слева. А может быть, это были совсем другие куплеты, из совсем других песен? Только все они пелись в полный голос на чужом, непонятном языке.

Это было так неожиданно, что Барбашов растерялся. Сколько идти и опять догнать немцев! Это не укладывалось в сознании. Но не только сама встреча с врагом потрясла его сейчас. Было в той встрече нечто более страшное, чем танки, пушки, бронеавтомобили. Немцы двигались открыто, нагло горланя на весь лес. Они двигались так, будто под колеса и гусеницы их машин ложилась не чужая, а своя, изъезженная вдоль и поперек, знакомая до самой крохотной выбоины земля. И вот эта спокойная уверенность врага была ужасна. Она поразила Барбашова как гром, придавила доселе неведомой тяжестью, в момент омрачила душу.

Он смотрел на танки — и не видел их. По дороге двигалось что-то серое, грязное, грохочущее. Он прислушивался к шуму работающих двигателей, но слышал только веселый напев плывущих друг на друге куплетов. Он, наконец, попытался ощутить самого себя, свои мышцы, руки, ноги, и ничего не ощутил, кроме тупого давления в висках. Боль непрерывно нарастала. Чтобы избавиться от нее, ему вдруг захотелось сделаться маленьким, крохотным, как песчинка, чтобы затеряться среди опавшей хвои и хотя бы на минуту ни о чем не думать. И еще ему очень хотелось обернуться и посмотреть на своих бойцов, увидеть их глаза, найти в них поддержку. И если бы кто-нибудь из них в эту минуту сказал хоть самое простое слово, он, кажется, был бы счастлив. Потому что оставаться наедине с самим собой у него уже не было сил.

Грузовики на дороге сменялись танками, танки — артиллерийскими тягачами, тягачи — повозками, за повозками опять ползли танки, а Барбашов, рассеянным взглядом наблюдавший за ними сквозь кусты, никак не мог отделаться от мысли, что отряд бредет в глубоком тылу врага и сколько еще идти до своих — неизвестно. Во всяком случае, не день и не два, как думал он, может, месяц, а то и больше. И где эти свои, в каком краю их искать — тоже неведомо.