Не поросло быльем

Коммунисты старшего поколения помнят те позорные явления, которые происходили тогда на партсобраниях. Клеветники открыто похвалялись числом посланных в органы НКВД якобы разоблачительных заявлений, обличали в политическом нейтрализме тех, кто не писал еще никаких своих доносов, требовали принятия оргмер по партийной линии к таким коммунистам.

Боже мой, сколько же клеветников я повидал на своем веку, сколько же бесценных часов вырвали они у меня из жизни! Они были разные, не похожие один на другого, но одинаковые по своему моральному беспутству, по своему фанатичному презрению к окружающим их людям, по своему злобному эгоизму, по своему безмерному стремлению к торжеству зла и сладострастному наслаждению ввергать других в беду. Они подобны ржавчине на металле, разъедающие его упорно и неостановимо. Они достойны лишь одного — бесконечного презрения.

Вполне допускаю, что кто-то из читателей уже подумал: «Ну а где же твоя личная жизнь? Была ли она у тебя, или ты начисто был лишен ее прелестей и жил, как сухарь, довольствуясь повторением партийных истин?»

Была такая жизнь! Ведь мне в годы, о которых я пишу, было всего-то двадцать с небольшим лет, и хотя временами я сгибался под бременем требований долга, само развитие и становление человеческой субстанции подталкивало откликаться на зов природы.

Долго мои отношения с девушками складывались неопределенно, то есть, сказать точнее, никак не складывались, потому что я относился к ним ко всем одинаково приветливо.

А настоящая любовь невозможна на этом принципе, она связана с выбором, с предпочтением одной перед всеми.

Когда я работал в крайкоме комсомола, вместе со мной были на разных должностях тринадцать девушек. Кроме одной, все они были незамужние, но уже, как говорится, на возрасте, когда вопрос о замужестве становится решающим в судьбе.

Все они, конечно, понимали, что жених из меня ненадежный, что я еще ни морально, ни житейски не готов быть супругом, главой семьи. При моем увлечении общественной работой, чтением литературы, писанием доморощенных философских трактатов — супружество просто не совмещалось с моим образом жизни. Они и относились ко мне исходя из этих обстоятельств: приятельски, заботливо, заинтересованно и весело; то есть так же, как и я к ним.

Скажу, однако, не кривя душой, что одна из них мне очень нравилась, я чувствовал необъяснимое волнение и радость, когда мы оказывались с ней вместе. Понимал я, что и она выделяла меня из всех парней, которых достаточно было в крайкоме комсомола. Но она-то и была замужней, да еще не просто замужней, а женой знакомого мне парня, призванного на военную службу на Тихий океан.

Стрелка наших сложных отношений между тем не стояла на месте, то и дело дрожала и колебалась то в мою сторону, то в ее. Пока дело ограничивалось тонкой игрой слов. Но что-то подспудно надвигалось на нас и мог настать момент, когда запретный предел был бы опрокинут.

И тут вдруг выявилась сила ее характера, безумная цельность ее натуры. Подкараулив меня в кабинете одного, она подошла ко мне, взяла меня за руки и, глядя мне в глаза, глубоко-глубоко, сказала:

— Может быть, Георгий, мы и созданы друг для друга, но пришло это прозрение поздно. Понимаешь, необратимо поздно. Поезд ушел и его не вернешь. И говорю тебе правду моей души: если я изменю Васе, я завтра же повешусь. Ты понял? Повешусь. Меня хватит на это…

И вскоре она уехала, став секретарем райкома в самом дальнем северном районе нашего края, напросившись сюда — в тьму-таракань, по велению собственной совести.

А я на ее примере, вероятно, впервые всерьез понял, какое это ответственное дело — любовь, что играть в нее не только не позволительно, но недопустимо, так как это может обернуться тяжелыми последствиями на всю жизнь.

Именно после этого случая я стал строже взвешивать свои поступки, перестал, как мы выражались в юности, «заливать арапа» девчонкам, то есть изображать всякую всячину, как сущую правду, да еще идущую от самого сердца.

Но все-таки скажу несколько слов в назидание молодому поколению — увлечение, которое нередко принимается как истинная любовь, обманчиво и нужно сто раз подумать и проверить себя, чтобы не произошло подмены понятий, чтобы не испортить своей жизни и не исковеркать жизни чужой.

Годы, прикрытые фальшью, — годы чаще всего потерянные, их не повернешь вспять к великому сожалению. Конечно, понять все это отнюдь еще не значит, что ты получил страховое свидетельство, гарантирующее от заблуждений. Пробиться к пониманию истинного чувства не так просто. Порой достается это ценой серьезных ошибок. Правда, часто союзником истинности чувства является сама жизнь. Так случилось и со мной.