Не поворачивай головы. Просто поверь мне…

Когда я вернулся, в доме было прибрано и полы сияли чистотой, на столе стоял обед, привезенный с собою в термосе с широким горлом. Похлебали суп, съели по котлете. Алина неутомимо ходила по дому и осваивалась, цепким взглядом примеряясь, что еще можно прибрать, улучшить. Отправляясь сюда, я сказал ей, что дом принадлежит приятелю. Не хотел тревожить чуткую, с развитым воображением, не хотел, чтоб она переживала за меня, за всех нас.

Вот за что я любил Алину — за это умение дружить с вещами, за чувство гнезда. Мне нравилось, как она в мебельном придирчиво ощупывает козетки, пробует натянутый велюр дивана, дотошными вопросами загоняет продавца в угол, вызывая ненависть и уважение одновременно (каждый продавец ждет такого вот понимающего матерого покупателя, перед которым можно развернуть закрома своей профессии), как на рынке деловито и напористо торгуется с хитрооким продавцом из-за пучка укропа или упрямо, как бы невзначай докладывает на жульнические весы лишнюю картоху… Такая женщина не пропадет, думал я, ну не должна пропасть, вывернется из любой ситуации, а вместе с нею и тот, кого она обустраивает-обстирывает. Рядом с такой на мужчину нисходит покой и услада, вот такая женщина и должна охранять тебя со спины, думал я.

Всего этого в ней не было. Когда она суетилась по дому, то казалась всполошенной птицей, напуганной чередой подступающих катастроф, вечно у нее что-то подгорало, сбегало, то молоко из кастрюльки, то борщ перекипит и потеряет цвет и вкус, а капуста превратится в вываренные ошметки, то дверь захлопнется от сквозняка, пока она выносит мусор, забыв поставить замок на фиксатор; рядом с ней я становился таким же беспомощным путаником, рассеянным с Бассейной, блуждающим в мире уворачивающихся предметов, мстящих мне на каждом шагу. Просто удивительно, как нам при совместном проживании бок о бок передается от партнера это многое, часто не лучшее, исподволь меняя нас и переворачивая на всю жизнь. Моя мать вырастила меня в стерильном доме с еже­дневными уборками, в ненависти к беспорядку, пыли, хаосу, ничего этого не пригодилось, все оказалось зря, вся выучка и муштровка; когда мы зажили вместе, я порыпался было и вскоре успокоился, поняв, что — все, поняв, что — попал, и что не это в конце концов главное. Не это — но что же? Хаос, сумбур переносился на жизнь, поступки, мысли, работу, но сделать ничего уже было нельзя. Когда человек погружен в себя, он ничего не видит-не слышит, тем более когда так окончательно и бесповоротно погружен, выхватывающий из жизни только то, что греет, что отвечает порыву сердца и души, минутному интересу, просто настроению. Есть женщины, сырой земле родные. И каждый шаг их — гулкое рыданье, Сопровождать воскресших и впервые Приветствовать умерших — их призванье. И ласки требовать от них преступно, И расставаться с ними непосильно. Сам варил, сам убирал. Ходил на рынок. Она ездила к Киевскому вокзалу, куда хохлы привозили молочное, и покупала колбасный сыр любимый, выгадывая рубль, гордилась им, как победой над тощим бюджетом, этот ее любимый маршрут — через пол-Москвы на Киевский за лишним рублем-полтинником.

Алина сердится, что не помог с уборкой, прошлялся где-то, что от меня несет вином (принял с Петровичем за помин души рабы Божьей, которую все здесь помнили и боготворили за нечеловеческую красоту, за человеческую простоту).

У Алины очень тонкая кожа, белая, молочная, вся в родинках, когда она волнуется, вся идет красными пятнышками, ей это идет, я целую ее в губы, пытаясь заткнуть фонтан, пока это помогает, когда красивая женщина начинает говорить сердитые глупости, единственное средство — это затяжной поцелуй на четверть часа, только надо выдержать, чтоб не вырвалась и не сбежала.

Я вжимаюсь лицом в ее плечо, а она покрывает меня своими белыми, как лебедица, после каждой близости оставляю синяки на ее нежном теле, и каждую ночь стараюсь вознаградить за эту жизнь без радости, как солдат вдовицу неутешную, как боец на ринге, рвущийся в бой за мир и счастье между полами, продираюсь сквозь сельву рук, ног, губ, а она помогает мне в этом то рукой, то словом, то согласным содроганием всего тела, пообещал как-то, что перечту губами все ее родинки и составлю звездную карту ее тела, ей понравилось, небалованная женщина трудной судьбы — а кто легкой? Дошли-добрели, добежали, допрыгнули до конца, до последней капли любовной слизи, не умерли в очередной раз, и слава те, лежим, остываем от объятий, вновь возвращаясь в себя, как в капсулу батискафа, из океана любви, облегченно вытягиваясь и распрямляясь, как кулак внутри перчатки, как матрешка в матрешке, вновь входя во все пазы и природные свои размеры, привыкая к ощущению живого тела с желудком, кариесом, прямой кишкой, а не только бурно вздымающейся грудью и жизнью гениталий, которыми мы крепились к роду и виду, как корнями…

Этот дом — твой. Я догадалась. И вы с ней здесь — спали. Я поняла.

Вырвала губы и села в постели нагая, грудь сияла в лунном свете, как еще одна луна, две луны.

Почему ты не сказал мне сразу?