Не прошло и жизни

Убегал старичок вприпрыжку‚ расшалившимся ребенком-баловником‚ а под ногами уже не асфальт‚ но брусчатка‚ и фонари потусклее да пореже‚ и шелковых абажуров розовая идиллия за тюлем окон‚ поленницы дров‚ запашок самоварного угля‚ топот торопливых копыт за углом‚ – или это стук крови в висках?..

Убегал вчерашний старик в переулок прошлого‚ прятался от погони в собственном настоящем‚ затихал за углом натужно веселый город‚ отваливалось слоями наносное‚ завтрашнее‚ и вставал в конце переулка‚ углом со двора‚ до кирпичика знакомый дом‚ где привязывают пространства‚ подъезд на две створки‚ куда нет ему входа‚ клумба с блеклыми флоксами..‚ но мрачные окна осветились жутковато изнутри‚ и полыхнуло пламя‚ будто плеснули керосином‚ лопнуло со звоном первое стекло‚ скорчилось‚ обугливаясь‚ замордованное пространство‚ его зачарованный край… и темная фигура отпахнула наверху створки окна‚ вылезла неуклюже на подоконник‚ оглянулась напоследок и с жалобным писком – большой ночной птицей – шагнула из огня на асфальт.

Он долго летел к земле: времени достало на всё.

Разглядеть себя‚ жалкого‚ бегущего: сверху вниз.

Распознать себя‚ гордого‚ парящего: снизу вверх.

И оскорбиться. И возгордиться. И соединить невозможное.

Он упал на мягкую‚ многожды перекопанную клумбу‚ как в самого себя‚ и остался лежать на спине‚ тихий и задумчивый. Цветы пахли тонко и дразняще. Зудел потревоженный шмель. И травинка услужливо склонилась к лицу‚ чтобы он мог ее – при желании – пожевать в раздумии.

– Это рай? – спросил себя‚ не открывая глаз. – Странно‚ но это рай.

Грохнуло. Охнуло. Просыпалось звонко. Затрещало и зафыркало непотребно. Загудело перекаленной печной трубой. Опахнуло неистовым жаром.

– Это ад‚ – ответил. – Всё правильно: это ад.

Что-то большое и грузное рухнуло рядом‚ задышало бурно‚ остропахнуще‚ в самое лицо‚ и посапывало‚ почмокивало‚ обнюхивало возбужденно. Оставалось только открыть глаза и примириться с неизбежным‚ которое всегда заманчиво.

Он открыл глаза и увидел огонь.

Много огня‚ близкого и разнообразного.

Жесткими кинжальными струями. Пляшущими озорниками-паяцами. Неистовыми спиралями с жадными змеиными язычками. Рыжими‚ багровыми‚ лихорадочно трепетными с черной окантовкой по краям.

– Это ад. Да‚ это ад. Боже ж ты мой‚ наконец-то конец!

Сбоку‚ освещенное пламенем‚ сунулось к нему угольное‚ поттом лоснящееся лицо. Дикая шапка курчавых волос‚ мерцающие огнем гигантские белки глаз‚ вывернутые мясистые губы‚ сплюснутый нос с крыльями ноздрей‚ черные кисти рук.

– Гараб-тараб! – сказал чернорукий горлом‚ вскриком‚ клекотом. – Сарабана!

– Да‚ – согласился смиренно‚ – сарабана. Именно это. Сарабана‚ и ничто иное. Я заслужил.

Чернорукий повращал огромными зрачками‚ озираясь вокруг‚ и он понял‚ что дьявол ищет помощников‚ чтобы утащить его в этот самый гараб-тараб‚ с гиканьем‚ улюлюканьем бросить в разверстую сарабану‚ на вечные адские муки. Сарабана – именно так. Сарабана – наказанием за прошлую жизнь.

– Киюк! – призывно кликнул чернорукий. – Гараб-тараб!

– Сюда‚ – позвал он за компанию. – Кто-нибудь!

Трещало пламя‚ оглушительно лопались пузыри на сковородах‚ выли души сиренами пожарных машин‚ и удушливый дым стлался уже по земле.

– Я понимаю‚ – сказал‚ – все заняты. Ничего‚ я подожду. Впереди вечные муки: минутой раньше‚ минутой позже‚ какая разница?

Пробежал мимо огромный‚ серокожий и медноголовый‚ весь в несминаемых складках‚ с плоским‚ бесконечным хвостом‚ и хвост вдруг надулся‚ напрягся непомерно в частой‚ лихорадочной дрожи.

Чернорукий снова закликал‚ тревожно и гортанно‚ в темноту‚ в отблески‚ в дым‚ вой и грохот:

– Киюк! Киюк!

– Странно‚ – сказал он. – Глядя на вас‚ можно подумать‚ что я первый. Вы же привыкли к грешникам‚ не могли не привыкнуть.

Ему нравилось лежать. Нравилось говорить. Было удобно‚ покойно‚ раздумчиво. Ушел внутренний зуд‚ заглох мотор спешки. Неприятности остались там‚ позади‚ откуда он шагнул в освобождение. Веером через огонь рассыпалась вода‚ слезой легла на лицо. Слизнул – было вкусно.

– Киюк-киюк! – кричал чернорукий. – Гаштала-гаштала!

– Пожалуйста‚ – попросил он по всегдашней своей деликатности‚ – хотите‚ я сам пойду? В печь‚ в котел‚ в расплавленный свинец: я пойду‚ мне не трудно.

Он приподнял было голову‚ затем плечи‚ но чернорукий навалился грудью‚ прижал к земле‚ лопотал быстро и отчаянно‚ предупреждая и умоляя‚ поблескивая розовыми белками глаз‚ в которых яростью плясал огонь.

– Ну‚ хорошо‚ – смирился с охотой. – Я понимаю‚ у вас свои правила. А пока мы могли бы поговорить. Ведь мы можем поговорить‚ не правда ли? Это не запрещено? Неизвестно‚ представится ли еще случай.

Чернорукий кликнул в последний раз‚ сел рядом‚ вонзил подбородок в колени.

– Давно бы так‚ – радостно сказал он. – Теперь вы похожи на дьявола в оперном исполнении. Теперь мне привычно.

– Парамак‚ – сказал тот устало и чуть брезгливо. – Зутак‚ твою мать.