Не проси моей любви

Мокрого Александра мокрые трудники донесли до берега на мокрых носилках и с массой предосторожностей сперва погрузили в лодку, затем подняли на судно. Его состояние было намного тяжелее, чем состояние Германа, поэтому все внимание спасательной команды досталось ему. И слава богу. На военном совете, который состоялся в доме рядом с маяком по завершении похоронных мероприятий — анзерские болота оказались поистине жутким местом, достойным пера Лавкрафта, — было принято решение не делать достоянием гласности события на Колгуевом мысу и не привлекать местного врача для обработки раны Германа. Ни к чему обитателям скита знать о том, что рана эта огнестрельная. Герман мог упасть, поскользнувшись на мокрых камнях, нарваться на колючую проволоку, оставшуюся от лагерных времен, да мало ли что еще. Куртку его с простреленным рукавом свернули, упаковали в рюкзак, а позже, по пути на Большой Соловецкий, утопили в проливе, завернув в нее небольшой валун.

Убедившись в том, что иеромонах Антоний — врач, практикующий на острове больше пяти лет, — и его молодой помощник уверенно и грамотно управляются с коленом Александра, Аркадий попросил одного из трудников принести в комнату Германа горячей воды, сложил на металлический поднос все необходимое для предстоящей операции и проворчал, обращаясь к Норе и Леониду: «Идите за мной. Будете его держать». Нора испуганно взглянула на Леонида. Тот пожал плечами и пошел вперед открывать перед доктором двери.

Потом Герман сидел на стуле, положив раненую руку на клеенку, расстеленную на столе, стоящий рядом Леонид придерживал ее в запястье и локте, а Нора, устроившись так, чтобы никому не мешать, просто держала своего драгоценного за здоровую руку и время от времени поглаживала по голове. Он сидел смирно, зажав зубами угол полотенца. Грудь его тяжело вздымалась от дыхания, по вискам тонкими струйками сбегал пот.

«Постарайся не кричать, — сказал ему Аркадий перед началом операции. Сухо и не очень внятно, как говорил всегда, когда старался не выдать своих чувств. — Чтобы не привлекать внимание этих добрых людей».

«Постараюсь, — ответил Герман хрипловато. — Давай быстрее, док. Я уже устал бояться».

«Погоди, — остановил доктора Леонид. — У меня вопрос. После того, как рана заживет, по виду шрама удастся определить, что она была огнестрельная?»

«Думаю, да. И что ты предлагаешь? Располосовать ему предплечье вдоль и поперек? Прижечь каленым железом?»

«Делайте что хотите, — сердито сказал Герман. — Только быстрее. Сколько раз повторять? Быстрее, черт побери».

И тогда Аркадий приступил к делу.

Еще раз обработал антисептиком инструменты и предплечье Германа, скальпелем удалил сгусток крови, заполнивший дыру, проделанную пулей, и при ярком свете настольной лампы осмотрел больное место.

«Вон она, вижу. Не очень глубоко. Герман, мне нужна минута. Ну, может, две. — Он положил скальпель и взял клещи. — Готов?»

«Да».

Ровно через две минуты бесформенный кусочек свинца, звякнув, шлепнулся на поднос.

«Спасибо, док», — с трудом переводя дыхание, вымолвил Герман.

Низкий приглушенный стон, вырвавшийся у него несколько секунд назад, вряд ли был слышен за дверью.

Леонид перестал прижимать его руку к столу, выпрямился и отер пот со лба: «Фух, ребята, что-то я перенервничал». Нора молча уткнулась носом Герману в плечо.

«До чего же выпить хочется», — произнес он, как герой Хемингуэя.

Улыбнувшись одними губами, доктор Шадрин смешал в стакане медицинский спирт с питьевой водой.

Глядя на то, как он закуривает, делает пару затяжек, стряхивает пепел за перила на газон, Нора мысленно повторяет слова Александра, с которых начался их разговор в домике около маяка.

…он самый жесткий из вашей компании…

Машинально прихлебывая чай, она пробует осмыслить события последних двух дней, встроить их в свою картину мира, но пока безуспешно. На ее глазах погибли два человека — один от руки Германа, второй от руки Леонида (Александр тоже внес свой скромный вклад, но его профессия физическое уничтожение преступника допускала, во всяком случае не запрещала), — более того, она сама принимала участие в утилизации трупов, если можно так выразиться. Узнала о себе много нового. Интересно, это общечеловеческое? До такой степени заблуждаться на свой счет. На полном серьезе считать себя гуманным человеком и законопослушным гражданином, не способным на антисоциальные поступки, и в один прекрасный день убедиться, что под тонким налетом «культуры» скрывается все тот же варвар, приносящий кровавые жертвы своим ненасытным богам.

По виду Германа не скажешь, что он сильно переживает. Как она заметила в разговоре с Аркадием еще на Колгуе, он был готов убить и убил… Потому что он мужчина? Или дело в другом?