Не расстанусь с коммунизмом. Мемуары американского историка России

К счастью, к этому времени мне на глаза попался очень интересный эпизод, на основе которого появилась статья, ставшая одним из моих любимых произведений. Эта статья, «Уважаемый товарищ, просите, что вам нужно», появилась почти случайно [Siegelbaum 1998][95]. В поисках материалов в Государственном архиве Российской Федерации (ГАРФ, ранее ЦГАОР) о работниках совхозов я наткнулся в описи на переписку между инструкторами из Союза работников молочно-мясных совхозов Центра и Юга (малоизвестного учреждения) и 145 премированными доярками и пастухами. Переписка, большая часть которой была написана от руки, датирована 1935-1936 годами, периодом, хорошо мне знакомым по исследованиям стахановского движения. В письмах премированным работникам их просили сообщить о семейном положении, материальных условиях, режиме питания, грамотности и состоянии здоровья. Там прямо спрашивалось: «Что вам нужно в плане жилья, мебели, одежды?» «Уважаемый товарищ, просите…» – эта приветственная фраза из писем и дала название статье.

Я инстинктивно понимал, что в этой переписке содержалось что-то существенно важное, но что? Риторические стратегии этих по большей части полуграмотных работников – только часть истории. При всем при том, этот обмен информацией инициировал обмен другого рода – материальными товарами и услугами – за благодарность и обязательство исполнять роль образцовых советских граждан. Это я назвал «распределительной политикой», которая была если не уникальным, то значительным аспектом в обществах государственного социализма, особенно в сталинскую эпоху, когда государство практиковало «социалистический патернализм». Теперь я вижу, что распределительная политика занимает среднее положение между моим прежним погружением в производственную политику и занятием, в следующем десятилетии, культурой потребления и материальной культурой.

Все 90-е годы я сам был чем-то вроде производственного механизма. Моя работа помогала справиться с тогдашней ситуацией, убежать от нее, но в то же время усугубляла ту самую ситуацию, которой я пытался избежать. Я имею в виду все более напряженные отношения в нашем браке. Проводя время вдали от дома или работая дома в своем кабинете, я избегал столкновения с той горечью и пустотой, которые мы оба ощущали. Конечно, такое самоустранение не могло не повлиять на моих сыновей. Недавно в подвале среди пожелтевших тетрадей и писем я обнаружил записку Лине от некой Сьюзен из службы ухода за детьми от 28.07.1989: «Сасу так грустил этим утром, так сильно скучал по папе. Ему стало немного лучше, когда я нарисовала эту картинку. Я сказала ему, что вы отправите или передадите ему этот рисунок. Спасибо». Сьюзен нарисовала большое хмурое лицо и скрепкой прикрепила рисунок к записке. Вверху слева на рисунке она написала: «Кому: Папе. Мы тебя любим!» На рисунке были два треугольника на двух кружочках. В одном кружочке Сьюзен написала «Сэми», в другом – «Сасу». Сасу тогда было меньше трех лет; он что-то намазюкал разными цветами в каждом кружочке. Не помню, показала Лина мне рисунок или нет, когда я вернулся из трехнедельной поездки в Донецк, но теперь у меня душа болит, когда я смотрю на него. Я никогда не брал мальчиков с собой в Советский Союз, о чем жалел потом всю жизнь, но в то время для меня так было проще.

Правда также и то, что работа меня дико увлекла. Мое стремление рассказать другую историю о десятилетиях становления СССР, когда трудящиеся находились в центре событий, не ослабло и после распада Советского Союза. Советские элиты, вероятно, решили, что достаточно долго держались за коммунизм, но я все еще не готов был с ним расстаться. В этом отношении я напоминал тех действовавших из лучших побуждений, но сбитых с толку покровителей крестьян-ремесленников, которые хотели затормозить развитие капитализма. Они делали это на заре капитализма, прерванной Октябрьской революцией, я – во время его второго расцвета. Я пытался спасти Советский Союз не от самого себя, а от презрения ученых мудрецов. Однако к концу 90-х эти мотивы начали ослабевать. Был то признак зрелости или эмоционального истощения? Трудно сказать. Скорее всего, запоздалое признание того, что игра наконец закончилась.