Не родит сокола сова (Сборник)

Сила подвернул к дому скупщика, где моложавый, бойкий мужичок, подбоченясь, красовался за прилавком и, насмешливо поглядывая на меха, и никак не давал доброй цены; но и Сила упорствовал, хотя про себя и прикидывал: коль в Укыре не сбудешь, больше податься некуда. И тут голоушая… гарусный платок сполз на шубейку… забежала в лавку укырская девка… в очесах опасно играющая рысья зеленца, разметанные по плечам кудри, что таежный костер, от коего сухо, трескуче запалилась силина душа, заныла в приступившей сладостной истоме; ослепшим глазам привиделась библейская самарянка, оглохшим ушам зазвучало: «…лицо ее было настолько красиво…», «чтобы видеть и насладиться красотой…»

Девка с бестыжим откровением, цепко прощупала оторопевшего Силу омутным взглядом… на влажных губах взыграла заманистая улыбка… и упорхнула из лавки. А уж по какой нужде заворачивала, Бог весть. Может, к скупщику метила, да Сила некстати вывернулся.

— Чьих, паря, девка? — очнувшись от девьих чар, сипло вопросил парень скупщика.

— Шуньковых… Из приезжих… Шунькова Фиса,— повеселел тот.— Из окулькиной веры. Слыхал, поди.

— Что еще за вера такая? – полюбопытствовал Сила, и словоохотливый скупщик… похоже, и книгочей… охотно растолмачил.

Прижилась было в Забайкалье и эдакая новочинная фармазонья секта, клятая и семейцами, и единоверцами, где якобы поганистый народец плевал на Божий венец и, как прижмет невтерпеж, по-собачьи сбегался в полюбовном деле. Еретики и еретицы оплетали худобожьего мужика ли, бабу прелестными словесами, словно паучьими силками: мол, природа велит, а против природы не попре, ибо – Творение Божие. Супротив природы, дескать, все одно, что против Бога… А потом, дескать, Владыко учил любить ближнего больше, чем себя самого, пособлять ближнему, так разве то не пособление, ежли баба утешит терзаемого страстью мужика либо тот ее ублажит. Природа… А венец, что хмельной вьюнец, любой тын обовьет ботвой и листвой; венец – пустое, ежели молодые сплошь и рядом из-под венца глазом влево косят, – хошь в помыслах, да грешат, любодеи, а потом – и въявь. Так уж честнее тешить и ублажать плоть без венца, без обмана… Семья?.. Так по Писанию: домашние мои, враги мои…

— Такая вот окулькина вера, – толковал скупщик, — лучину загасят и в гаски играют: кто кого впотьмах да впопыхах нашарит, с тем и согрешит.

Нет, не осадили Силу поносные слова скупщика, – пуще раздухарили; грехи любезны, хоть и манят в бездну, но разве ж о том думы, когда молодая властная кровь дыбит жилу, распирает кости и рвет мягкую плоть, словно полая вода глинистые берега. Долго и нудно не торгуясь, сдал охотник пушнину, выручил за нее часть деньгами, часть товаром да таежными припасами и, прихватив сладкого вина, печатных пряников, азартно выметнулся из лавки. Слыхал, что Шуньковы пускали постояльцев, а посему кинул в кошевку кожаную суму с припасами и товаром, суетливо распутал вожжи, понужнул жеребца, да и прямиком к шуньковской усадьбе. Подле московского тракта, на отшибе села, раздражая крепкий хозяйский глаз, красовался их заголенный… тын, поди, спалили в крешенские морозы… пустой двор, навроде проходного, крытый небом и обнесенный ветром.

Наладился Сила, вроде, на постой, хотя мог бы приклонить голову и у родичей, – те уже давненько жили в Укыре, отсохшие от аввкакумовского древа, приросшие к единоверцам, – не то щепотникам, не то двуперстникам. Про них Силин отец, Анфиноген Рыжаков так судил-рядил: «Опосля Катьки-распутницы, которая нас сюда прогнала через всю матушку-Расею и Сибирь, тут у нас за Байкалом обмирщанники появились, сиречь богоотступники, кои поносно талдычили: мол, креститься надо двумя перстами, а всё остальное надо делать и молиться так же, как никонианцы. Мы на этих обмирщанников беду накликали, анафеме предали, стали молиться так, как наши деды и прадеды молились”

Объехав стороной своих родичей-обмирщанников, ехал Сила, а робость одолевала… раза два осаживал жеребца, маялся в думах и сомнениях, хотел было повернуть оглобли… но и удалиться на тоскливое займище несолоно хлебавши, когда вся душенька заныла, плоть взыграла, уже не мог. Неужли такой кус, да мимо уст. В пол-глаза бы, хоть крадучись, глянуть на деву-красу долгую косу, а там хоть в пень головой. И манило нестерпимо, и неведомая жуть трясла, словно брел один, без напарников, медведицу подымать с берлоги. На удачу… хоть и окулькина девка… мало надеялся: уродился из себя не шибко видный: плечистый, могутный в груди, да коротконогий, с шадровитым лицом, где лукавые горох молотили.