Не родит сокола сова (Сборник)

— А купите козу-дерезу? — повела Груня капризным голосом, подмигивая Марусе-толстой и выпячивая картофельные клыки.

Тут Маруся-толстая отпахнула дверь и втянула из сеней пеструю имануху, с лентами на рогах и яркими бумажными цветами, уже очумевшую от святочного шатания по избам, тупо покорную, ждущую круто посоленную корочку, какую во всякой избе совали ей, чтобы служила и не брыкалась.

— За так отдаем: яичек пяток, сала кусок, горшок серебра, куль добра! Ох, налетайте! Ох, покупайте, не прогадайте! За нашу козу давайте хлеба с полвозу!..

Имануха, постукивая и похрустывая копытами, прошла на середину кути, и не успели гости с хозяевами и глазом моргнуть, как эта разряженная кумушка присела на задние копыта и с водопадным гулом пустила из-под себя желтоватую струю.

— О-ой, девчи, гоните эту козу-дерезу! — запричитала, заойкала мать, уже немного обиженная, вспомнившая, что и родители-староверы, и богоданные свекр со свекровкой, близь калитки не пускали ряженых, не говоря уж, чтоб избу им растворить. А свекр Калистрат своей Маланье и домочадцам даже вычитавал из старой книги: «Сопели и гусли, песни неприязьньски, плясания, плескания — собирают около себя студныя бесы… Како сборище идольских игр — ты же тот час пребуди дома… Проклят всяк, иже кто оставит Церковь Божию и последует русалиям… Мнози невгласи на игры паче текут, неж в церкви; кощуны и блядословие любят более книг».

— Гоните, гоните эту козу! — замахала руками мать. — Даром такую не надо. Ишь напрудила, бесстыжие ее глаза. И почо ее в избу-то приперли?! От тоже нехристи, а!..

Ряженые и сами не ожидали от иманухи эдакого срама, а потому сначала растерялись, но Груня тут же схватила ветошку из-под умывальника и пошла развозить сырость по кути. Когда завеселевшие бабоньки опять загомонили, запели, заплясали под Марусину балалайку, кинулся в пляс и отец, да так раздухарился, что, не стесняясь матери и сына с дочкой, тут же с шутками-прибаутками запустил руку под Грунину собачью доху и обшарил сдобную бабоньку, игриво визгивающую, треплющую отца за сивый чуб. На что тот лихо отчестушил:

У матанечки на лавочке

Прошуся ночевать:

– Дорогая моя шмарочка,

Никто не будет знать…

Груня, покорно разведя руками, притопнула :

Приходи, мой ягодина,

Ночью дверь не заложу…

Я бедовая девчоночка,

Ничем не дорожу.

Мене голову отрежут –

Я баранью привяжу.

Ряженые еще раз провели по кути козу-дерезу, виновато опушившую ковыльными ресницами зеленовато лукавые глаза и гадающую, как бы изловичиться да иманьего гороха сыпануть на пол:

Где коза ходить,

Там жито родить,

Где коза хвостом,

Там и жито кустом,

Где коза ножкой,

И жито копешкой…

Иван, посиживая в дальнем сумеречном углу, чаевал с творжными и голубичными шаньгами и, смущенно отводя глаза, даже краснея и раздражаясь, косился на отца, выплясывающего подле Груни Рыжаковой, словно петух возле курицы, которая уже приседает в ожидании, что сейчас петя будет ее топтать. А Маруся-толстая всё наяривала в балалайку…Мать по своей вековечной приваде постаивала, прислонясь к русской печи, и, поджав ворчливые губы, смотрела на машкарадников и покачивала головой…

Заманчиво, игриво выплясывала Груня подле отца и припевала:

Ты играй, играй, дударь во дуду,

Я младёшенька плясать пойду…

Дударь мой, дударь молодой…

Косарем травы рубливала,

Жена мужа недолюбливала.

Дударь мой, дударь молодой…

Вместо мужа жена любит дударя…

Тут Маруся-толстая помянула, что накануне был старый Новый год, – богатый и щедрый Васильев вечерок, в честь с святого Василия Великого, в народе прозванного свинятником; баба тут же, заворотив подол шубы, выгребла из загашника жменю овса, разметала ее по кути и, пришаркивая унтами из сохатинного камуса, зычно потянула:

Сею, сею, посеваю,

С Новым годом поздравляю,

Со скотом, с животом,

С малым детушком…

Доль Овсень, доль Овсень!..

Мы ходили по всем.

По святым вечерам,

По глубоким снегам…

И вдруг угрожающе допела:

Кто не даст пятачка,

Тому дочку родить,

Вшивую, паршивую,

Шелудивую!..

— Отпотчуйтесь, да и валите с Богом, — мать торопливо налила по последней рюмочке на посошок, обнесла ряженых; те выпили, не чинясь, и пошли, было…

— А ты чо же, Груня, без мужика-то? – азартно крякнул отец. – Счас бы сели бравенько, сбрызнули на святки, песню спели.

Груня умолкла и по лицу пропыла сумрачная тень: