Не родит сокола сова (Сборник)

— А с виду и не приметишь, — подивилась Маруся-толстая.

— От чо вытворяют-то, а, прости Господи! — старуха Шлычиха шумно перекрестилась. — Тут уж пузо на нос лезет, а оне лишь собрались круг ракитова куста окрутиться. Ни-ичо нонче не боятся, прямь как сбесились. Да в ранешни-то годы эдаку пристежку ночну отец бы вусмерть запорол.

— Теперечи, мама, другие времена, — скривилась Маруся-толстая, — теперичи котора гуляша, дак та еще быстрей выскочит, чем тихоня. Такого мужика отхватит, куды с добром… Да-а, ловко Леха обкрутил папашиного дружка, бравенько устроился: и фатера городская, и тесть шишка, и денюшек, поди, невпроворот. Не наша печа, что есть неча, — заприбеднялась она, хотя Шлыковы жили покрепче многих в Сосново-Озёрске, и мужик ее, Хитрый Митрий, первым в улице купил мотоцикл, а потом и лодку с дизелем. — Обкрутил деваху… Опять же, сука не захочет, кобель не заскочит. И та, поди, ладно подсобляла, вот и поставили папашу перед фактом, — со дня на день срам в подоле принесет. Теперичи папаше и деваться некуда, хоть глаза завяжи да в омут бежи. Отдавать надо девку, стриженая, раньше говорили, косы не заплетай, – всё, опозорилась.

— Какая там, бара, коса, ежли из мужниной постели да в другую нырк?! — поправила ее Варуша.

Оставшись вне разговора, старуха Шлычиха просто сокрушалась в голос, слушая то свою молодуху Марусю, то соседку Варушу.

— В досельно-то время рази ж бы такое баба утварила?! Да мужик бы тут приехал, за косу к телеге прикрутил и силком угнал. Ехал бы, волочил блудню по дороге да плетью по спине выхаживал и приговаривал: домой прибудем, там тебя, блудливая коза, ишшо и орясина поджидат, какой ворота подпирают. Забил бы, вусмерть забил, живьем в могилу загнал, и слова поперек не скажи, — заслужила. А нонесь-то мужики, видно, попустились, делай, баба, что хошь.

— Но ты, мама, тоже скажешь. Чо уж старое время поминать. Да присбирывают, поди, про мужика-то, лишнее плетут. Но Леха ловкач, добыл себе невесту, прямь как цыган кобылу из чужого табуна. У папаши с-под самого носа увел, убегом решил открутиться. Как-то еще тестюшко на это посмотрит, а то и выпрет обоих поганой метлой, не поглядит, что родная дочка. Умела хвостом трепать, умей и ответ держать, только потом не вой, что без спросу кинулась.

— О-ой, Маруся, ты кого говоришь? Кто Лейбмана надул, тот еще, девча, не родился. Мой-то Никола, когда рыбнадзорил, на ём и споткнулся.— Варуша горестно вздохнула и поглядела вдоль улицы, на краю которой голубело озеро. — Он же их с Пётрой прижал на той стороне, акт составил, сетешки, какие были, бродник отобрал. Вот его потом и съели с потрохами. Так что, соседушка, тут еще Бог знат, кто кого и надул. Да и девка, похоже, не промах, вся в отца, — какое уж семя, такое и племя.

Тут как раз из калитки вышел Алексей, легок на помине, и, подхватив невесту под бок, повел ее в сторону озера. На шлыковской лавочке все притихли, и когда они отошли подальше, Варуша ругнула Алексея:

— Бессовестный, не в обсудку буде сказано, тут его девка четыре года с армии ждала, а он на те явился не запылился с молодой женой.

— Вот, крутель, — поддержала ее Маруся-толстая, — та, поди, уж все глаза повыплакала, а тут еще этот идол на глазах крутится и девку за собой таскат, бесстыжий. А чья девка-то?

— Тетки Смолянихи. Вся деревня судачила… У нас же как: добрая слава лежнем лежит, худая ветром летит.

— Дак она у Смолянихи приемная, кругла сирота.

— Сироту и обидел, не пожалел, – поплевалась Варуша. – Слух был, в город моталась по пинки – ребенчишка выдавливала.

– Ло-овко – усмехнулась Маруся-толстая. – Как в песне…

Милый в армию поехал,

Не оставил ничего,

Только маленький подарочек –

Ребенок от него…

Дед Киря, который уже давно сердито ерзал на лавочке и виновато косился на сидящего подле Ванюшку, все пытался остановить разошедшихся бабонек, показывая глазами на парнишонку, но те не обращали внимания ни на старика, ни на Ванюшку и судачили, перемывая косточки Алексею и невесте. Наконец старик не вытерпел и сказал в сердцах:

— Ох, сороки, ох, сороки, треплете чо поподя, шипишны ваши языки. Хоть парнишонку постеснялись бы. Ишь раскудахтались, наседки. Верно что, бабий язык – ведьмино помело. На себя бы оглянулись. Верно баят: чужие грехи пред очьми, свои за плечьми…

Тут все как бы заметили Ванюшку и немного поприжали языки.

— Ну, Ванюшка, чего тебе братка привез? — сладким голосом пропела Маруся-толстая.

— Брюки мне привез из города, ловкатские такие, рубашку еще, сандали… — Ванюшка стал взахлеб перечислять гостинцы, привезенные Алексеем и тетей Малиной.

— Значит, с головы до ног завалили гостинцами,— усмешливо остановила его Маруся-толстая.— Тетя Малина, говоришь? Ну и как, поглянулась тебе тетя Малина-калина, или как там ее?

Ванюшка покраснел, смущенно потупил глаза и хотел было выпалить им, что тетя Малина добрая, хорошая, а вы все злые, но не осмелился, соскользнул с лавки и побежал к озеру вслед за молодыми.