Не садись в машину, где двое (рассказы, 2011)

М. уже серьезно болел, ездил за границу на обследования, все дела в родном городе он передал группе своих сотрудников, не прекращая ежедневной связи с ними. Но не думать об Ане, не заботиться о ней он уже не мог. Еще одна ниточка у него оставалась, тонкая нитка надежды — он все время звонил второй девочке, психологу из интерната, Оле. Оля оставалась единственным человеком, с кем могла видеться Аня. Оля ходила к Ане домой, работала с ней как психотерапевт, но все это, как она призналась М. с горечью, были пустые хлопоты. Аня четко шла к суициду. Имелся еще один вариант, какой-нибудь дальний монастырь, да сил не оставалось. Оля колола Ане сильные барбитураты, какие предназначались интернатским бесам.

М. попросил Олю предложить Аниным родителям вывезти девочку за границу и положить там в клинику. Он гарантировал ей кредитную карту на полмиллиона долларов и полную свободу.

Дело завертелось. Анина мать сразу же поставила условие: завести счет в банке на Аню прямо сейчас, до всего.

М. тут же выполнил это условие.

Анина мать передала через Олю, что гражданство в евростране нужно им всем.

М. шел за несчастной семьей как волк за обозом, в надежде, что ему хоть что-то упадет с телеги. Голос в телефоне, издали увидеть силуэт, голову в платочке.

Через время, продав квартиру и вещи, трое несчастных тронулись в путь.

Аню ввезли в аэропорт в инвалидном кресле. Она ничего не воспринимала. Она спала.

М. видел ее издали, это было как крошка для голодного, недостаточно.

Дорогу оформили через Франкфурт, чтобы никто в городе не знал конечного пункта. В приморской стране им по договоренности поменяли паспорта на другие имена.

Деньги могут многое. Но не всё.

Сам М. чувствовал себя в начале пути, у семьи теперь имелся свой дом на острове, на Адриатике, двухэтажный дом с большой террасой и жестяным садом — фикусы, пальмы, магнолии-камелии, все без запаха. Пять минут до моря.

Он, правда, понимал, что жизнь бедной семьи закончена, они будут бояться любого общения с родиной, а тут, на курорте, и поговорить не с кем, местные не братаются с приезжими и пенсионерами на пожизненном отдыхе.

Ладно, главное сделано, Аня больше не будет бояться.

Аня теперь была Дарья, Darja.

Мало того, имелось и еще одно обстоятельство.

Остров Ръад звался у местных «Остров дураков», и существовал даже термин, ръадское безумие. Три месяца в году дули зверские ветра, шли шквальные дожди, городишко (скала, покрытая серпантином улочек с храмом на вершине) околевал. Ночью опасно было ходить и ездить, начинался гололед. Местные, лишенные прибыли и просто работы, впадали в депрессию.

Потому в старые времена в городке на острове построили интернат для психохроников. Потом еще один.

В теплое время года, когда спадала жара, волонтеры вывозили их на инвалидных креслах на набережную. Радостные больные ехали как цари, здоровались со всеми подряд. Им отвечали политкорректными улыбками.

Ръад славился как недорогой остров, именно по причине вечного присутствия идиотов на променаде.

Туристские лайнеры высаживали, бывало, отряды туристов, но по договоренности именно в дневные часы волонтеры не вывозили своих убогих пациентов на набережную.

За это город что-то приплачивал директорам инвалидных домов.

Местные идиоты сидели по койкам, приезжие идиоты шли отрядами за своими попугаями-гидами.

Вот в такой город попала семья энергичных, известных в своей профессии людей, Аниных родителей.

Через небольшое время, осенью, когда пошли затяжные дожди и стекла чуть не выдавливало ураганными ветрами из оконных рам, когда опустели улочки и заунывный звон колокольни не смог зазвать уже никого на верхотуру, в храм, когда исчезли художники и музыканты, ювелиры и воры, закрылись ресторанчики и даже инвалидов уже не вывозили наружу — через небольшое время папа с мамой пристроили свою Аню работать в инвалидный дом сиделкой (ее диплом тут надо было защищать снова, он не годился), и она согласилась на первые шаги, пошла с отцом оформляться (родители говорили кое-как на английском), девушку в платочке взяли, несмотря на ее явное отклонение от нормы. Волонтеров уже не оставалось, а местные по вековой традиции считали работу в дурдоме опасной для собственного разума.

Аня оказалась на своем месте, чистить раковины и унитазы, мыть полы, подмывать больных, поднимать их, кормить и укладывать она умела, и она быстро выучила тот примитивный больничный язык, которым изъяснялись с ней больные и работодатели, а вот с родителями она не разговаривала.

Почему-то не могла.

Они были, видимо, из той ее жизни, они были свидетелями прошлого, и Аня их избегала.

Она старалась получить суточные дежурства, одно за другим, чтобы не возвращаться к этим двум скорбным и удивленным теням.

Что ж, к февралю родители Ани позвонили М. и сказали, что возвращаются в Россию.