Не самое главное

Антонелла вечно тревожится из-за того, что однажды ей придется удалить четыре зуба мудрости.

Потому что не знает, что зубы мудрости у нее так и не выросли.

Оставаясь одна, она всегда смеется над тем, что громко пукает. Это еще одна ее тайна.

В кармане ее плаща лежит визитка китайского массажиста, который приходит на дом. Антонелла вызвала его всего один раз, заплатила кучу денег. Массаж ей не понравился, но она считает, что виноват в этом не массажист, а она сама: в тот день вся жизнь казалась ей одной огромной ошибкой.

Нравятся ей татуировки или нет, она и сама не знает. Что делает ее оригинальной.

Она ненавидит свою верхнюю губу, подозревая, что та придает ей злобный вид. По мнению Антонеллы, она совсем не такая.

Выбирая главное свойство своего характера, она бы сказала: “гостеприимная”.

Мечтает познакомиться с Кармело Бене[15], чтобы, как она говорит, почувствовать вблизи, что такое “мощная личность”.

Считает себя чрезвычайно талантливой актрисой.

Но это не так.

Хотя личность у нее мощная.

Обожает сплетни, правда, на людях с раздражающим эксгибиционизмом утверждает, что сплетников терпеть не может.

Страшно удивляется, когда ей удается кого-нибудь рассмешить: всю жизнь она считала, что лишена чувства юмора, хотя это не так.

Через неделю она умрет.

Ее кремируют. Она сама много раз говорила об этом Джироламо после вечернего косяка – с грустью и чувством неловкости.

После смерти она пожалеет о том, что выбрала кремацию.

Впрочем, она и при жизни не была уверена на сто процентов. Она говорила об этом, рисуясь, а вовсе не потому, что так думала. В глубине души ей казалось, что рассуждения о кремации равносильны принципиальной антирелигиозности.

Но настает день, когда жалеешь о том, что прежде был наивно антирелигиозен.

Много лет назад ей пришла в голову гениальная мысль, развивать которую она не стала: антирелигиозность – отвратительная дочь лени и упрямства. Антирелигиозность банальна, а она всегда боялась оказаться банальной.

На самом деле у нее никогда не было подлинных убеждений. Как и у всех.

На ее веселых и бессмысленных похоронах среди других слово возьмет городской советник Луиджи Маротта и признается с неуместным чистосердечием:

– Я любил ее всю жизнь, а она всю жизнь любила меня одного. Я должен был об этом сказать.

В это мгновение многие тайком скосили глаза на Джироламо, который стоял, как ни в чем не бывало, с горестным видом.

Лишь ночью, в тишине дома, взятого в осаду августовской жарой, Джироламо почувствует позыв к рвоте. Один раз. В это время он подумает: все знали, кроме меня.

На следующее утро, так и не сомкнув глаз, пьяный, он позвонит близкому другу и заявит буквально следующее:

– Я решил поставить Антонелле оценку за прожитую жизнь. В лучшем случае – тройка с минусом.

Грустная подробность: узнав о смерти сестры, брат Антонеллы не сочтет нужным покинуть Сидней. Попивая изумительное шардоне, он тихо скажет жене, словно прося извинения:

– Она мне никогда не звонила.

В Сиднее часов семь вечера. Наверное, солнце еще не зашло. Легкий ветерок. Диковинные птицы. На небе белый след самолета. Солнце освещает бензозаправку. На спинке стула тонкий женский свитерок. Сосед слушает песни Тейлор Свифт. Издалека доносится ровный, нераздражающий шум газонокосилки.

На столе крошки от перченых баранок, купленных в дорогущем итальянском гастрономе.

Более чем достойная жизнь.

Чтобы прервать горькое, полное невысказанных сомнений молчание жены, брат Антонеллы прибавит:

– К тому же Италия так далеко.

Аристиде Перрелла

Это не человек.

Кто этот человек?

Это ураган, непобедимая сила природы.

Пятидесятиметровая волна, сметающая все на своем пути. Нечто чудовищное.

Потому что это не человек, а огненный шар. Пламя, окружающее метеорит, который то непредсказуемо падает на землю, то отскакивает от нее.

Речь идет об Аристиде Перрелле, которому друзья дали прозвище “Одиссей”.

О самом активном, динамичном и энергичном человеке на планете.

Чудовищно болтливом. Не умеющем слушать. Невоспитанном и размахивающем руками так, что хочется от него отойти подальше.

И хотя Аристиде человек редкой доброты, его собеседники были бы не прочь надеть на него наручники, чтобы ограничить излишнюю свободу его локтей и ладоней, которыми он то и дело лупит по статуэткам, безделушкам, острым углам, тарелкам с вкусной едой, невинным глазам, что вмиг слепнут и начинают болеть, и по затылкам – прежде бледным, теперь пунцовым.

Он не говорит, а орет.

Вечером, отправляясь спать, он запрыгивает в постель так, словно перемахивает через забор.

Спит он три часа, при этом храпит, громко разговаривает, излагает планы на завтра, рыгает, пукает, потеет, размахивает руками и призывает бога, который мог бы его успокоить. Правда, такого бога еще не выдумали.

Просыпается он в невероятном возбуждении, словно только что выиграл в лотерею.

И так каждый день.