Читаем Не считай шаги, путник! Вып.2 полностью

Не считай шаги, путник! Вып.2

Бронислав Холопов , Геворг Георгиевич Эмин , Имант Янович Зиедонис , Янка Силаков

Однако даже в минуты наивысшего раскаяния и самоуничижения Нарекаци инстинктивно чувствует свою гордую силу и восклицает:

Да провозгласится во всеуслышание,Доведется до сведения всех народов,Запечатлится на вратах разумаИ на порогах чувствОставит клеймо —Хотя как смертныйЯ должен буду обрести конец,Но в вечной жизни этой книгиОбрету бессмертие…[56]

Благоговейное отношение нашего народа к бессмертной поэме, любовно прозванной «Нарек», — лучшее свидетельство его необычайной преданности родному языку. Эту внешне схожую с молитвами, а на деле богоборческую книгу народ чтил как святыню, в буквальном смысле обожествлял, приписывал ей волшебное могущество, наделяя свойством исцелять человеческую душу и тело. Вера в целительную силу книги столь укоренилась, что из века в век ее клали в изголовье больных, читали над страждущими.

Ведь и сам Нарекаци писал:

Когда, недугом мучимый жестоко,Почти утратит кто-то с жизнью связь,Пусть обретет он силу в этих строкахИ возродится вновь, тебе молясь[57].

Светлые и сочные стихи мирских песнопевцев, пришедших после Нарекаци и Фрика, явились победой живого человека над усохшим и бескровным клерикальным искусством, вернули поэзию природе и человеку, влили животворные соки и кровь в ее опавшие вены…

«Сильнее креста твоя благодать», — говорит о любви поэт XV века Ованес Тулкуранци и продолжает:

Я сил не найду с тобой совладать…Я болен — и вот здоров я опять.Любовь, не убей меня…И стыд позабыт. Священник, монах,И вам не спастись ~ настигнет впотьмах,Нарушит ваш сон любовь. Где же страх?Смеется, злословит народ — все прах.Любовь, не убей меня…[58]

Если вспомнить, что средневековые песнопевцы жили и творили, как правило, в монастырях, станет понятна мера дерзновения «сумасбродного Ованеса», как сам он называет себя, когда призывает на берегу весеннего Ручья,

Объятья рук кольцом сомкнув,Вкушать вина земную сладость.

К тому же он предлагает и новый «ритуал» похорон:

Мой бедный прах вином омыв,Пускай певец над ним споет.Как в саван, в листья положив,В саду весеннем погребет[59].

Ованесу Тулкуранци повезло, что армянская церковь, по велению истории, с самого возникновения носила отчасти мирской характер и руководил ею совет, состоящий наполовину из духовенства, наполовину из светских людей. Если бы ей свойственны были нетерпимость католической церкви и ее жестокая инквизиция, гореть бы Ованесу ярким пламенем на костре, обратившем в пепел стольких средневековых ученых, поэтов, философов…

Пользуясь «прецедентом», пришедший вслед автор «Айренов» Кучак уже столь осмелел, что позволяет себе такое обращение к возлюбленной:

Грудь твоя — белоснежный храм,А соски — как лампады в нем.Позволь мне молиться тамИ стать твоим звонарем[60].

Проснувшись от свежего дыхания Возрождения, тело стремилось освободиться от оков духа средневековья, чтобы свободно жить, творить, любить:

С той поры, как рожден на свет.Мне спасенья в молитвах нет,И пускай священник зовет —Сворочу, не пойду вослед.А красавица поглядит — Славословлю и шлю привет.У колен ее — мой алтарь,Я грудям ее дал обет[61].

Естественно, что для подобных стихов тесны были монастырские стены, и Нагаш Овнатан пишет уже не в келье, а за пиршественным столом, на зеленом лугу, подготовляя приход величайшего из армянских гусанов — Саят-Нова:

Перейти на страницу: