Не страшись урагана любви

Точно так же чувствовала она себя и вечером за ужином. Бонхэм ужинал с ними в отеле, и среди четверых мужчин она ощущала себя абсолютно лишней. Они разговаривали, они смеялись, но она в этом не участвовала, о ней как будто позабыли. Не то, что они были невежливыми или на самом деле повернулись к ней спинами. И не Бонхэм вызывал это чувство, и даже не его приезд. Но было так, будто эти четверо мужчин, собравшись вместе, а они не просто мужчины, а подводные охотники (поскольку даже Дуг был им отчасти), удачно поохотившись, инстинктивно развивали чувство общности, общности личностей, и считали, что она не может быть частью этого, даже понять их не сможет. Она не очень возражала против такого подхода, поскольку до коктейля они с Роном дремотно, нежно и проникновенно занимались любовью. Но трудно было поверить, сидя сзади и наблюдая за ним и тремя остальными, что это тот самый Рон, который так хорошо любил ее в номере. Он ржал со всеми, рассказывал ужасающие истории о войне, над которыми все они смеялись. Они ржали, звучно хлопали друг друга по спинам между очередными стаканами, врезали друг другу локтями под ребра, когда стояли у стойки бара после ужина. Большая рыба, конечно, была сенсацией в отеле, и они все время поздравляли друг друга с ней и экспансивно принимали поздравления других обитателей. Пожалуй, Джим Гройнтон вел себя тише других, но было совершенно очевидно, что убеждения у него те же, что и у остальных. Она неожиданно вспомнила, как на несколько дней прилетела в Лондон с любовником и он взял ее на прогулку по Джермин Стрит, где хотел зайти в ателье рубашек и купить трубочный табак. Джермин Стрит, «мужская улица» Лондона: рубашки, портные, табачники, мужские парикмахерские, обувщики и, конечно, пивные. Все для мужчин. Она увидела еще одну женщину, тоже выглядевшую крайне неуместной, виноватой, почти так же, как и сама она все то время, пока была там. Тогда, в Лондоне, она чувствовала себя точно так же, как сейчас, здесь и сегодня. Она ненавидела мужчин.

Позднее она высказала ему все это, когда они остались вдвоем и пошли в номер. Но к тому времени оба они были уже слегка пьяны, так что, вероятно, не следовало ей говорить все это.

Во-первых, ему трудно было объяснить. Любому трудно объяснить. Что же все-таки она хотела сказать? Грубость и бесчувственность — вот суть. Должны ли мужчины, когда они собираются группой, становиться грубыми и бесчувственными, чтобы доказать друг другу свою мужественность? Должны ли мужественность и бесчувственность идти рука об руку? Если так, это не предвещает добра человечеству, ни кому-либо лично. Что же это за мужественность? Вовсе не та, которой она хотела.

Но даже больше; того. Все это презрение к женщинам, все это смыкание рядов против удушающего вторжения женщин, эта потребностьиметь отдельный от женщин мир, куда женщинам вход запрещен, — все это невозможно понять, все это должно исходить из глубоко спрятанной нелюбви к женщинам, женоненавистничества, которое могло возникнуть только в результате ощущения опасности и недостатка доверия.

Ей не нравилось то, как Бонхэм так сильно его любил. Только ли из-за ревности? Только ли это? Она так не считала. Но в Бонхэме было что-то странное и жестокое. Он жестокий человек, как бы умело это ни скрывал. И только насилие, что-то плохое, ситуация утраты могли возникнуть от связи с ним. И это же, вероятно, справедливо и по отношению к Дугу.

Когда она все это выпалила и замолчала, то обнаружила, что все равно не сказала того, что хотела.

Муж смотрел на нее плохо сфокусированными глазами, хотя и шел не шатаясь.

— Ну, вот так-так, милая, если б я знал, что ты чувствуешь себя отключенной, я бы... — Он сделал жест, будто хотел ее обнять.

— Нет! — выкрикнула она. — Не делай этого! Это ничего не изменит! Я пытаюсь серьезно поговорить с тобой. Не только Бонхэм. Ты. Я из-за тебя волнуюсь.

Он развернулся и сел на край кровати, когда она отошла от него. Он сидел абсолютно голым, руки свисали между коленями, пока она продолжала говорить. Когда же; она замолчала, он глянул на нее сверкающими глазами, лицо почти как у животного, а голос был голосом другого человека. Что с ним могло случиться? За такое короткое время?

— О'кей. Я возьму это на заметку. Подумаю. Но эти мои деньги... И если я хочу вложить немного в судно Бонхэма, то я, мать его так, сделаю это. Ты, твою мать, усекла?

Лаки отпрянула и уставилась на него. Таким она его никогда не видела. Положительно, он был почти в исступлении, как животное.

— И раз уж мы жалуемся, то у меня, твою такую мать, тоже есть парочка жалоб. Я хозяин этого дома и устанавливаю пару правил. Ты прекрати флиртовать с этим проклятым Гройнтоном — или я оторву твою проклятую голову, да и его тоже. Да к тому же, не надо мне встреч с твоими проклятыми экс-друзьями. Точка. Иисусе! Я не могу вынести рукопожатий с этими сучьими сынами. Мне хочется вымыть свои вонючие руки. У меня желудок слабит от этого. Я очень ревнив.