Не страшные страшные рассказы

Но славной вы были парой. Мне, одиночке, никогда не понять было уз товарищества. Да и любви тоже, – вздохнул, пожал плечами и взглянул в сторону Марфуши, вносящей дымящуюся супницу, в её сторону, но в сторону от неё, и глаз сделал томный, жалостливый. Ах, подлец! А дура эта толстомясая и зарделась! Отхлестать бы, негодницу, да времена не те.

И уже, когда всё съедено, и закушано, наконец-таки, настоящей беленькой на смородиновом листе, и тонкая коричневая сигарка, уже не первая, и не вторая даже, дотлевает в хрустальной пепельнице, найти повод подколоть и спросить у Якова:

– 

А признайся, шельмец, это ведь ты дон-жуаном-то по Гишпании

полвека скакал? – и взглянуть в непроницаемые чёрные глаза, полные холодного бессердечного веселья.

Ах, ну как же не хочется вырываться из того славного вечера даже на минутку и возвращаться в здешний бедлам и непорядок, а надо!

– 

Ирина, друг мой, а, пожалуй, Вы правы: надо вернуться к молодому человеку.

И в ответ ни слова, ни взгляда, ни движения руки, просто исчезла, только лёгкий ветерок коснулся щеки.

9

Франкфурт. Утро. Зал ожидания. Позади переговоры и предварительное соглашение лежит в кейсе рядом с буком. Он волновался слегка, что скрывать! Настороже был, когда демонстрировал работу своей штучки, наготове, если вдруг откажет программа, вернуть всё к жизни правильными словами. Но не понадобились слова, всё сработало так, как должно было работать, так как он замыслил и исполнил. И теперь уже можно расслабиться, снять с лица жизнерадостную уверенность, выкинуть из головы заботы на время и поподсматривать за людьми. Эх, какие же все вокруг банальные и предсказуемые! Толстые бюргеры с пиджаками, перекинутыми через локоть, с вечными мокрыми пятнами под мышками, а вон у того, в голубой рубашке, даже и на животе. Деловые женщины: сухопарые, высушенные тщательными тренировками и йогой, в брючных костюмах и туфлях на низком каблуке или в непростительно дорогих джинсах и обманчиво простых рубашках мужского кроя. Русские фифы – их ни с кем не спутаешь – в босоножках на шпильках, в шортиках и кружевных блузках, в полном боевом раскрасе, с волосами, тщательно вытянутыми и залитыми лаком на палец (это в полседьмого утра-то! ), с сумочками, в которых могут поместиться разве что их куриные мозги. Дети, как всегда: шумные, надоедливые, кричащие, стучащие, падающие, орущие, опасно размахивающие мороженым и прилепляющие жвачку повсюду. Он бы запретил перелёты детям до восьми, нет, даже до десяти лет. А что до их легкомысленных родителей…

Нет, вы только посмотрите: вот малыш, в одной маечке и памперсе, месяцев десяти, что ли, сидит прямо на полу и ногу в рот засовывает! А папаша рядом, поправляет заколки в волосах смуглой пампушке лет семи, у той волосы заплетены в два десятка жгутов и каждый перехватывает вишенка или жучок или клубничка. Ну а мать где? Вот дела: да она кормит второго, шнуровка бежевого свободного платья распущена, чёрные длинные волосы скрывают склонённое лицо, младенца и обнажённую грудь. Подумать только: притащиться в аэропорт с двойней! Латиносы, одно слово. А мать-то уж наверняка ещё и с примесью индейской крови, не иначе. Поправляет блузку, рассеяно оглядывается и кричит низким волнующим голосом. Смотри-ка, а он ещё что-то помнит из испанского:

– 

Пабло! Иди сюда, помоги

Рири, отец занят с Марией-Вероникой!

– 

Да, мама!

Он рассеяно проследил взглядом, откуда пришёл ответ, и перестал дышать: белобрысый сероглазый подросток смотрел прямо на него и был так знаком и так не знаком, как может быть только собственное лицо, которое видел когда-то в зеркале. Когда-то, лет двадцать пять лет назад. И он уже не мог оторвать взгляда, следил, как парень подбежал к заползшему уже под скамейку малышу, протянул руки, сказал что-то вроде «дай-дай», осторожно поднял на руки, и ласково похлопал по золотистому пушку на темени.

– Иди сюда, мой масечка, сейчас мама тебя покормит… – Ох ты, господи, она! Дыхание вернулось, но сердце забилось так часто, что он предпочёл бы, чтоб остановилось вовсе. Она, те же тёплые глаза, те же тонкие пальцы, шея та же, такая стройная, гладкая, что пальцы болят от желания прикоснуться и узнать, такая же ли шёлковая.

И тут уж ни сила воли не помогла, ни характер: ноги сами понесли туда, к ним.

– 

Ольга? Ты? Вы?

– 

Здравствуйте, Сергей. – И в голосе уже гортанные чужие нотки, а в глазах – лёд, лёд и ярость. Теперь-то он точно знает, что ярость, а не страх и не вину источали её глаза в тот вечер.

– 

Послушай.. те, нам надо поговорить.

– 

Мне от Вас ничего не надо.

– 

Но ведь это мой сын! – полузадушенным голосом.

– 

Ошибаетесь, – тихо, но ясно отвечает она, – Прежде Вы, помнится, назвали его наркоманским ублюдком и выгнали вместе со мной из своего дома. А отец его – вот он. Волдомиро, это мой старый знакомый по России. Какая удивительная встреча! Ведь мы лет тринадцать не виделись? А я уже давно в Чили живу. Замуж вышла, дети, работаю на дому: коммерческие переводы. У Вас, я вижу, тоже всё хорошо, – и оживлённый радостный взгляд скользит по пустому безымянному пальцу.