Не стреляйте в рекламиста

- Неинтересно. Интересно то, что эта сволочь по полсроку вышла. Так что я обязан контролировать условно-досрочников. По должности.

- Все равно, Володь, так далеко зайти можно. Ты за справедливость, а кто-то может ее по-другому понимать. Все равно закон нужен.

- Скучный ты, Ефим, - вздохнул опер. - Ладно, пойдем с Зайцем пообщаемся.

Они вошли в прикрытую, незапертую дверь, застав на кухне трогательную картину. Заяц сидел на табуретке, прижав к губе мокрое полотенце (Ефим отметил, что губа даже не разбита: удар Кунгуренко рассчитал точно). А девушка обняла его, прижавшись губами к нерасчесанным зайцевым волосам.

- Заяц, поговорим? - предложил опер.

- А у меня есть выбор? - огрызнулся тот.

- Конечно. Ты же свободный гражданин. Можешь написать на меня жалобу. Или рассказать товарищу журналисту историю своей паскудной жизни.

- Зачем вы так, Владимир Степанович? - заступилась за любимого девушка.

- Молчи, Ксюшка, - неожиданно беззлобно оборвал ее Кунгуренко. - Пусть твой ублюдок сам вещает.

- А что говорить? Сижу дома, никого не трогаю. Вы через день заглядываете.

- Правильно, сука. Не могу чаще. Дел много. А то б каждый день заходил. Так мне твоя рожа интересна. Расскажи журналисту, откуда деньги на жизнь черпаешь?

- Я ничего незаконного не делаю.

- Опять верно. Он, Ефим, свою Ксюшку под любого подкладывает, у кого 25 рублей есть. Так, Заяц?

Заяц молчал.

- Я сама! - вступилась девчонка. - Он меня никогда не заставляет!

- Не дергайся, Ксюш, - остановил ее опер. - За сутенерство этого урода не притянуть. Но я его все равно посажу. Нужно только выждать, пока он свою подлую натуру проявит. Слушай. - Он с неожиданным интересом развернулся к Ксюше. - А ты-то что в нем нашла? Ведь падаль! Всегда был падаль и будет падаль! Ни деловой, ни мужик, ни мент. Никто. Что ты в нем видишь, Ксюшка? Ты же не дура! И красивая такая.

- Я его люблю, - тихо ответила девушка.

Опер вздохнул и встал.

- Ладно, девочка. Ты его, конечно, еще разлюбишь. Но как бы поздно не было. И не ходи больше к "Березке". Увижу - привлеку.

Ефим бродил с Кунгуренко по подвалам, ресторанам и блатхатам еще недели две. Береславский увидел много интересного, но ничего - сверхъестественного. Кое о чем догадывался, кое-что видел раньше. Когда опер попытался попугать его предстоящим визитом к "крутым", он рассказал ему об одном из первых своих детских воспоминаний. Никому не рассказывал, а тут вот захотелось.

Главным визуальным центром у них была здоровенная "заточка": напильник, обработанный до почти полного исчезновения насечки, и острый, как бритва. А длинный, как обычный напильник.

Вот такая заточка торчала из спины Олежки, его старшего товарища, если так можно сказать про друзей четырех и двадцати лет. Но они и в самом деле дружили.

Олежка катал пацана на раме "взрослого" велосипеда и сделал ему автомат из доски. А Ефим хвастался своим другом в дитячьей компании, и все ему по-черному завидовали.

Олежка был веселый и смешливый.

Теперь он лежал на траве, лицом вниз, а из спины у него торчала "заточка".

Когда во дворе крикнули "Убили!", все ломанулись к месту события. Ефим, понятно, среди первых. На пути был узкий прогон между двумя заборами. Вот здесь Ефим впервые понял, что взрослые умеют не только улыбаться детям. Но еще и придавливать их с такой силой, что маленький Береславский аж взвыл от боли. Его прижали к серым некрашенным штакетинам, и он буквально всем нутром ощутил свою ничтожность. Он ясно понимал, что если толпа еще раз качнется в его сторону, то курячьи косточки треснут, и его не станет. Это было так страшно, что он совершенно дико заорал. Давление сразу ослабло: детей в России убивают только по недомыслию, ненарочно. Еще через пару секунд, пробивая дорогу, как ледокол "Ленин" во льдах (только не атомной энергией, а отборным матом и кулаками: научилась за семь лет отсидки), к нему пролезла няня - баба Дуня. С ней предпочитали не связываться даже те, кто и в "зоне" мало кого боялся.

- Б...и ср...е, чуть детку не задавили! - вскричала она, прижимая к могучей груди перепуганного Ефима. Он облегченно уткнулся в родное тепло, куда частенько выплакивал свои мелкие обиды (надо признаться, мальчиком он был рефлексивным). Баба Дуня, ощутив рядом ребенка, мгновенно сменила лексику:

- Что, зайчик, напугали тебя? Зайчик мой черненький.

Но унять теперь уже своего любопытства не смогла и подалась к месту происшествия. Вот там и увидел Ефим Олежку. Хоть и ребенком был, но сразу понял: это насовсем. Слишком странной виделась торчащая из спины железина. Взрослый Ефим подумал бы "несовместимо с жизнью". Маленький таких слов не знал. Но от этого вовсе не было легче.

Рядом суетился Ефимин папа, командуя своим рабочим (Олежка тоже работал в его цехе, или, как все говорили - цеху), как ловчее положить Олежку в папину машину - "Москвич-407" (в городе их было три). Но Ефим уже все понял. Олега больше не будет никогда.

Баба Дуня весь вечер успокаивала мальца и, исчерпав запас песен и приговорок, полезла за бутылочкой красного.