(не)свобода

Когда они прибыли на место, из «мазды» с псковскими номерами и тонированными стеклами вышли два мужика: один лысый, другой с серьгой в ухе и ростом под два метра.

– Какие-то проблемы? – с улыбкой поинтересовался лысый.

– Проблемы, да. Но не у нас, – выступил вперед Фомин с раскрытой корочкой. – Давайте отпустим девочку, ребят, и разойдемся мирно? М?

Во взгляде лысого была заметна явственная внутренняя борьба; взвешивая расклады, он оглянулся в сторону машины, – но тот, что с серьгой в ухе, внезапно попытался его остановить: «А с Леоновым ты сам разбираться будешь?»

Услышав знакомую фамилию, Фомин заметно оживился; заметив это, лысый посмотрел на своего товарища как на идиота, и кивнул Фомину:

– Ладно. Забирайте девку, и вопрос закрыт: ты ничего не слышал.

…Потом, уже у машины Фомина, Саша с улыбкой поправила Олегу шляпу и сказала:

– Тебе идет.

– Правда? – удивился Олег.

– Да. – Саша обняла его. От нее пахло вишней с кардамоном – как тогда, у метро. – И еще ты отлично защищаешь людей, Олег. Ты станешь отличным адвокатом.

Олег был рад, что сумерки скрыли его раскрасневшиеся щёки.

Потом ехали в Москву и слушали «The Lumineers», подпевая одному из их хитов: «О-о-фелия-а!».

Ветер был теплый, и по обочине разлетались желтые кленовые листья.

Скоро осень, понял Олег. Скоро осень.

Марина

В приемной сидела долго. В окне было видно проснувшуюся и очень занятую Москву. Москву, которая всё время стояла в пробках и не могла придумать, что с ними делать, только еще больше одевалась в бетон. Мимо сновали рабочие в синих комбинезонах, все с коробками, какими-то прямоугольниками, завернутыми в картон, – картинами, что ли? – и всё время кто-то говорил по рации, словно сотрудники этажа готовились к особенной спецоперации, о которой не говорили никому другому.

Наконец, ее пригласили к начальнику.

Первым бросился в глаза стол из белого, отражавшего блики яркого света керамогранита, высокое черное кресло, на столе же – iMac последней модели; на обшитой деревянными панелями стене – портреты: только не Путина, а Джокера и Бэтмена. А между портретами – герб Российской Федерации, с небольшими изменениями: в лапах орел сжимал две пилы, как на эмблеме одного из проектов известного блогера; Бобров мог позволить себе немного пошутить. На столе лежали книги эзотерического содержания: книжка Блаватской, «Малый ключ Соломона», толстенный алхимический том и Уголовный кодекс Российской Федерации.

– О, Марина Дмитриевна! С чем пожаловали? – Бобров поднялся из-за стола и приглашающим жестом показал на диван. – Вы садитесь, пожалуйста, не стесняйтесь!

Марина кашлянула, присела.

– Может, кофе?

В этот момент в комнату вошел рабочий и, небрежно поддев руками портрет Джокера, стал снимать его со стены.

– Аккуратней, пожалуйста! Он дороже, чем ваша месячная зарплата, – проворчал Бобров, после чего вернулся к Марине. – Так что, чай, кофе?

– За что? – устало выдохнула Марина, глядя куда-то в окно – туда, где солнце освещало пустевшую Старую площадь.

– В смысле – за что? За что чай или кофе? Просто я радушный хозяин, вот и…

– Ну не придуривайтесь, – прикрыла глаза Марина. – Вы же понимаете. Три месяца мою семью терзали. Сначала моего мужа по подложному делу задержали, мучали в СИЗО, избивали. Потом меня замордовали этим делом с театром. Вот я и пришла спросить: за что? За что нам такие мучения? Я не знаю, наверное, я глупый человек, но у всего же есть какая-то цель, наверно, зачем-то нам надо было пострадать, чтобы мой сын не спал ночами и плакал, да? Вот я и пришла, – она посмотрела на Боброва, – узнать у того, кто всё это устроил: за что нам всё это?

– Устроил? Я?! Боже упаси! – усмехнулся Бобров, после чего успокаивающе поднял руку: – Нет, я лишь воспользовался возможностью. Вы, наверное, думаете, Марина Дмитриевна, что это я инициировал дело против театра? Но уверяю вас: я не знаю, как это было, – он развел руками. – Просто я услышал, что такое вот дело заведено, проходят обыски, людей арестовывают… А мне, так уж совпало, как раз нужен был свой небольшой театр, – произнес он с какими-то кошачьими интонациями и обаятельной улыбкой. – А потом была небольшая аппаратная борьба, только и всего. Ну, немножко заигрались в процессе, теперь вот – переезжаем.

– Вы не ответили на вопрос, – у Марины задрожали губы. – За что?

– Дорогая Марина Дмитриевна! Ну разве вам самим не хотелось бы взять отпуск, отдохнуть немного от судейской мантии, которая с вас нет-нет да и падает? Ну вот и мне хотелось отдохнуть от вот этого всего. Политика, борьба, интриги… Ну захотелось мне театр свой, чтобы там представления ставить. Плохое желание, что ли? Непонятное? Ну, люблю я искусство! – воскликнул он. – Не мыслю я себя без него! Чего ж теперь, с моими возможностями – это всё упускать?

Марина молчала. В уголках глаз появились слёзы; она пыталась их сдерживать, но потом одна сбежала вниз по щеке, и Марина заплакала.