(не)свобода

– Хороший вопрос. Не знаю. Хотел бы я, чтобы некие «связи в правительстве», о которых говорит следователь, мне помогли, – но я сам впервые о них слышу.

– Следствию, я так понимаю, вы не доверяете.

Матвеев внезапно прыснул. Нервное.

– Что смешного?

– Не сдержался, простите. Но посудите сами, Марина Дмитриевна, простите за каламбур: как можно доверять следствию, которое мелет такую ерунду? Спектакль, который видели десятки тысяч людей и на который вы спокойно можете пойти хоть послезавтра, – он еще идет на сцене! – никогда не существовал? Простите, но это же бред.

– Выражения выбираем, подсудимый, – строго сказала прокурор Грызлова. Уланов жевал губами и стучал ручкой по столу, почти в аккомпанемент дроби Аниной клавиатуры. – Вам здесь не театр. И обращаться к суду нужно «ваша честь» или «уважаемый суд».

Грызлова, ну что ты делаешь? Ты же знаешь, какой будет реакция. Зачем еще больше усложнять?

– А что, очень похоже на комедию, – отозвался Матвеев.

Зал дрогнул от смешков. За окном невидимая группа поддержки Матвеева улюлюкала и скандировала «Свободу!».

– Подсудимый, делаю вам замечание, – проговорила Марина, чувствуя, как на нее навалилась усталость – словно свинцовое грузило, которое ей доверили тащить в гору, и чем дальше, тем тяжелее. – У вас есть, чем еще дополнить свою позицию?

– Нет, Марина Дмитриевна. Простите, что не «ваша честь»: как писал Достоевский, «русскому человеку честь одно только лишнее бремя». Мой защитник уже выразила свою позицию. Вот уже месяц я сижу в изоляторе, обвинение мне так и не предъявили, не дают видеться с женой и моими защитниками, и из этого я могу заключить, что кое-кому очень хочется получить показания на моих бывших коллег и друзей. Это им не удастся. Как и вам не удастся уйти отсюда с чистой совестью после того, как вы продлите мне меру пресечения, Марина Дмитриевна. Простите, что не «ваша честь».

В зале опять зааплодировали – и хотя Марине по долгу службы требовалось прикрикнуть на группу поддержки Матвеева, она отчасти была ей благодарна: благодаря бенефису подсудимого никто не обратит внимания на ее покрасневшие щёки.

Она объявила перерыв на вынесение решения, зашла в совещательную комнату и закрыла глаза. Скоро пантомима завершится – и начнутся нормальные заседания с нормальными, скучными адвокатами, со следователями без фантастических амбиций и покорными подсудимыми, которые едва могут выговаривать «не возражаю».

Со стены ей улыбался Путин – от этой улыбки Марина почувствовала себя еще более уставшей.

Марина достала телефон, вставила в уши «AirPods» и включила первый же трек в плейлисте.

I’m just a simple Russian girl
I’ve got vodka in my blood
So I dance with brown bears
And my soul is torn apart.

Она надавила подушечками пальцев на виски и минуту всматривалась в темноту под закрытыми веками. Говорила же ей терапевт: нельзя обесценивать себя, вредно это для душевного здоровья, вредно. «Просто отъебись от себя, Марина», – прошептала она.

Вынесла постановление (Матвеева, конечно, оставили в СИЗО), села за стол в кабинете и спрятала лицо в руки.

«Ну, как ощущения – больного человека отправлять в СИЗО? – шептал в ее голове один голос. – Мужик еле держался, ты же видела. Да и ходатайство выглядит смешно».

«Ни один мужик не поможет вам с Егором, – возразил второй голос. – А знаешь, почему? Они все вас ненавидят. Следователя, прокурора, лично тебя. Они видят не человека, а куклу в мантии. Они будут насмехаться над тобой, даже если ты будешь ползать перед подсудимыми на коленях и омывать им ступни. Ты теперь сама по себе… Вот и поступай, как нужно тебе самой».

«У него и справка есть об ишемической болезни сердца, – настаивал первый голос. – Ты уже давно не следователь, зачем тебе, чтобы подсудимый страдал ради показаний?»

«О, да? – ехидно спросил второй голос. – Егора-то никто жалеть не будет, про Егора ни один из этих журналистов не напишет. А Матвеева поддерживают все, собираются вон у зала суда, делают принты на футболках в честь него… Думай о тех, кто ближе, а не о гуманности».

«Но ведь меня учили – гуманности!»

«Абстрактной гуманности не существует. Не поможешь своим – не сможешь помочь никому».

– Это просто мера пресечения, – прошептала Марина, по-прежнему держа глаза закрытыми. – Всего лишь процедура.

Но голоса не заткнутся, и она это прекрасно знала.

Дверь хлопнула так громко, что Марина вздрогнула, – но в кабинет всего лишь зашла Аня.

– Марина Дмитриевна? – осторожно позвала Аня. Так, должно быть, в вольерах подзывают хищников на кормежку. Марину эта мысль повеселила, и она грустно улыбнулась. Получилось, наверно, что-то вроде гримасы, потому что следом помощница спросила: – С вами всё в порядке?

Марина подняла голову, увидела круглые, как у Бэмби, глаза Ани, машинально протянула руку за бумагами.

– Вы постановление забыли подписать, – пояснила секретарь.

Марина сделала несколько росчерков ручкой по бумаге и вымученно улыбнулась.

– Нервный денек, а?