Не трогай нас

Раз легли под дырокол вот такие вести,
заместитель и нарком обсуждали вместе:
пики или крести (крики или песни),
или в общей яме уложить слоями —
все решать на месте.

Опер пробует перо, отряхает китель.

Санаторное ситро пьет осведомитель.

Кто сморкался, кто курил, много было смеху.

Председатель говорил, что ему не к спеху.

В санаторной конуре шаткие ступени,

как ремни при кобуре новые скрипели.

Запечатано письмо штатным доброхотом.

На платформе Косино ягода с походом.

После станции Панки все леса в коросте.

В лес ходили грибники, собирали грузди.

Но уже выходит срок: дорогие гости

снаряжают воронок ехать от Черусти.

………………

Зелень снова молода.

Проросла грибница.
Но земля уже не та,
с ней не породниться.

И в краю далеком

под Владивостоком
не поставить свечку
за Вторую речку.

«Пересыпано песком захолустье…»

Пересыпано песком захолустье,
тем и дорого, что так безотрадно;
тем и памятно, что если отпустит,
то уже не принимает обратно.

Там живущее – родня светотени,

в изменениях своих недоступно,
потому и не бежит совпадений
как единственной природы поступка.

Нестяжание его тем и пусто,

что усилие никак не дается.
Но какое-то стеклянное чувство
появляется, вот-вот разобьется.

«Эта местность, сколько б ни светилась…»

Эта местность, сколько б ни светилась,
как в песке налипшая слюда,
есть еще неснятая судимость,
что в тени осталась навсегда.

И на слух чем тише, тем безмерней,

ветром разнесен по сторонам
голос умирающих губерний,
пение, оставленное нам.

2

«Или мир был добрей…»

Или мир был добрей?
Но всегда пробирало ознобом
от его доброты. У дверей
оказаться б на выходе новом
да бежать поскорей.

Настоящее видишь из прошлого.

Но сегодня в другом измерении
открывается карта дорожная,
объявляется новое зрение.

Где Европа моя, где Америка —

вся подробная их машинерия,
опыт, сложенный, как палиндром?

Я смотрю изнутри недоверия:

возмещение или урон?

Я смотрю изнутри муравейника.

«Вот одна большая идет зима…»