Не тужи, Гошик!

— Дальше. Существенно еще то, что в условиях высоких температур и давлений на больших глубинах породы могут достигать стадии плавления. Плавиться породы начинают с более легкоплавких минералов: полевых шпатов, кварца. А эти минералы, прошу учесть, светлые. В полужидком состоянии выжимаются они вверх по всевозможным трещинам в нерасплавленных породах, раздвигают их и застывают потом светлыми полосами на темном фоне.

— Как зебра, да? — подсказала Сашуля.

— Умница, — похвалил Жора. — Стало быть, эти смешанные породы и называются мигматитами, на которых я тогда работал. Так вот, братцы, различают еще кучу разновидностей по текстуре, по строению то есть…

— А короче нельзя? — снова не выдержал Боб. — Ты нам случай, случай давай.

— Нельзя короче! — озлился Рысин. — Без этого вы, дубье, самой сути не поймете! Терпите.

Виталька подмигнул Бобу и успокаивающе тронул Рысина плечом: слушаем, мол, слушаем.

— Так вот, братцы, об этом самом строении. Светлые прожилки бывают разнообразной толщины и длины, а главное — самой разнообразной формы. Рысин пальцами в воздухе изобразил вытянутую змейку. — Артерии-вены представляете? Так вот, среди мигматитов имеются разновидности под названием «артериты» и «вениты», тут по облику — полная аналогия. Ну и, наконец, еще одна разновидность мигматитов-птигматиты. К сведению полиглотов, — покосился Рысин на Светлану, — «птигма» по-гречески складка. Вот это ее суть и определяет. Тонкие, тончайшие складочки, а изогнуты так, что порой диву даешься: змейки, спиральки, загогулинки, запятулинки, прямо арабская вязь, длинные, короткие. Вот тут и конец ликбезу. Запомните одно: есть, стало быть, в природе, изучены, описаны, сфотографированы тонкие причудливые жилки, светлые на темном фоне. Уф!..

Рысин перевел дух, глотнул вина и продолжал так:

— А теперь представьте Таймырское побережье в сентябре. Колотун. Снег выпал. Ветер с норда дует в морду. Карская волна в берег шлепает битым льдом. А работа еще недоделана, а до самолета две недели только. Да…

— У-ти, мой бедненький, — потянула к нему губы хозяйка.

— Да уж, не говори, — согласился герой Заполярья. — А в тот день, двадцать шестого сентября, как сейчас его помню, с утра не заладилось. Пошли мы с работягой вдвоем. Работяга-человек в геологии случайный, москвич, бывший работник трампарка, по кличке Панихида, на трубе он еще играл и на кладбищах подхалтуривал. Так вот на первом же часе работы Панихида этот растянул какое-то сухожилие и похромал назад, в лагерь. Двинулся я дальше один, прошел сколько-то, а тут (и сейчас еще нога этот камень под снегом помнит!) споткнулся и со всего маху носом в развалы. Молоток мой в сторону, фотоаппарат вдребезги, колени, локти — до мяса. Встал я, плюнул. И в ту, и в эту, и вдоль, и поперек, и в пыль, и в звезды… Кулаками тряс, минут пять без передышки матерился, а все равно легче не стало. Подковылял я к молотку, что отлетел метров на пять, сорвал с шеи фотоаппарат изувеченный да как трахну по нему этой самой кувалдочкой. Фотоаппарат, естественно, всмятку, а у молотка ручка пополам. Вот тут мне малость полегчало. Закурил я, постоял, подумал: и маршрут продолжать без молотка не с руки, камни колотить нечем, а возвращаться больно неохота. Километра два всего-то до берега, до скального массива мигматитов, а мне его осмотреть очень бы не мешало.

Подумал я, подумал, да и двинул дальше. Буду, думаю, подробней записывать в дневник, можно и без образцов обойтись разок. Ковыляю себе помаленьку, а на душе каторга. Что, думаю, у тебя за жизнь такая кривобокая, друг дорогой? Что за специальность такая поганая? И кой тебе уже годик, Жора Рысин, и что ты в жизни рассчитываешь увидеть хорошего? Знаете, были такие популярные наколки: на груди — «нет в жизни счастья», а на ногах — «они устали»? Вот, думаю, и мне такие наколки впору заводить. А тут еще накануне телеграмму кислую получил. От Марии, — уточнил Рысин для супругов Синицыных, посвященных в перипетии этого трехлетнего рысинского романа.

Супруги сочувственно покивали.

— Ковыляю, наблюдаю, записываю. Смотрю под ноги. В развалах и мигматиты начали появляться. Поднял я голову, а побережье — вот оно. Скалы, останцы… Красноярские столбы помните? Ну, стало быть, знаете, какие с ними эрозия штуки выфигуривает. Тут тебе и крепости, и колонны, и люди, и звери. А передо мной, представьте, стоит арка. Две колонны и свод высотой примерно в три моих роста. Останец мигматитов. Основа породы — темные гнейсы, а на их фоне белеют те самые птигматитовые слойки. И на колоннах и на своде. Главное — на своде!

Голос Рысина внезапно съехал на сип. Он встал, касаясь руками стола:

— Так вот, граждане, по всему своду идет белая птигматитовая жилка, и образует она надпись! И надпись эту я прочел! И написано там на арке белым по черному: «НЕ ТУЖИ, ГОШИК!»

Рысин говорил все громче и громче, а последнюю фразу проорал, побледнев, и, прооравши, опустился на место.

— Дай-ка авторучку, — попросил он Боба, и тот с каким-то даже испугом полез во внутренний карман пиджака.

— Вот смотрите!