Не убоюсь зла

-- Да что я вам, почтальон, что ли? -- взорвался Романов, которому нелегко давалась роль заботливого дядюшки. Правда, он сразу же взял себя в руки. -- У меня много дел, я не могу долго ждать. Напишите две-три фразы и я передам, -- и он посмотрел на часы, мол, еще секунда и он будет вынужден уйти.

Я же тем временем взял лист бумаги и кратко написал матери обо всем, что мне не давали ей сообщить: о том, сколько писем я получил за последний год, почему не пропускали мои послания, о причинах, выну-дивших меня начать голодовку. Кроме того, я подробно описал маме свое теперешнее физическое состояние, предупредил, что буду готов снять голодовку лишь после того, как получу от нее подтверждение, что она прочла это письмо, а следующее отправлю ей через десять дней. В конце я добавил, что в случае нарушения администрацией моих усло-вий, голодовка будет возобновлена автоматически. В общем, в этой за-писке я написал даже больше, чем в письмах, которые пытался пере-слать раньше.

Все это время Романов кружил вокруг меня, заглядывал через плечо, восклицал:

-- Да разве можно такую длинную! Я же вам разрешил только две-три фразы! -- и хватался за фуражку. -- Ну, все! Я ухожу.

Он страшно мешал мне сосредоточиться, и я наконец не выдержал:

-- Да идите себе, если вам некогда! Вы не даете мне собраться с мыс-лями. Когда закончу, передам эту записку через дежурного офицера.

-- Вот как вам идти навстречу! Ну и подыхай, если тебе так хочется! -воскликнул Романов. Он бросился к двери, но в последний момент вернулся. -Ну, ладно. Мне не вас, вашу мать жалко. Давайте скорее сюда вашу записку.

Теперь я был уверен в том, что ему предписано добиться прекраще-ния моей голодовки сегодня же. Что ж, это лишь укрепило мою реши-мость передать маме как можно больше информации.

Когда письмо наконец было готово, начальник тюрьмы буквально выхватил его у меня из рук и спросил:

-- Так что, я скажу, чтобы вам принесли еду?

-- Сначала пусть мать подтвердит, что она прочла мою записку, только тогда я сниму голодовку.

-- Да ты... Да вы... Да вы что, издеваетесь надо мной?! Мне, началь-нику тюрьмы, больше делать нечего, как записки вам таскать?!

Нет, не подходил Романов к навязанной ему КГБ роли миротворца...

-- Снимай голодовку сейчас же или помрешь! -- заорал он.

Записка от мамы, неожиданно появившаяся возможность победно за-вершить голодовку, восстановив связь с домом, а главное -- ликование смертника, уже смирившегося со своей участью, но внезапно увидевше-го перед собой проблеск надежды, -- все это на короткий срок вывело меня из сомнамбулического состояния, заставило забыть о недугах. Те-перь же они вновь навалились на меня. Ноги мои вдруг подкосились от слабости и я упал на нары; сил хватило лишь на то, чтобы отвернуться к стене.

Романов говорил еще что-то, но я его не слышал. Потом наступила тишина: очевидно, он ушел. Даже повернуть голову, чтобы проверить, забрал ли начальник тюрьмы записку, я не мог.

Так прошло немало времени, час или два, и когда вновь загремела дверь, я мгновенно вынырнул из глубин забытья; с трудом сел на нарах и опять увидел перед собой Романова с запиской в руках -- моей собст-венной запиской!

-- Анатолий Борисович! -- сказал он с не свойственной ему проси-тельной интонацией. -- Вам же разрешили написать только две-три фразы, а вы накатали целый роман. Ну ладно, мы еще раз пойдем вам навстречу, перепишите его, только эти два абзаца уберите, и он показал на то место, где я говорил о фактическом прекращении нашей перепи-ски, и на другое, в котором сообщал, на каких условиях готов снять го-лодовку. -- Иначе мы вашу записку не передадим. Поймите: мы ведь и так идем на нарушение закона.

-- Я продолжаю голодовку, -- сказал я и отвернулся к стене.

-- Что же вы, мать не жалеете... -- завел было он старую пластинку, но вдруг выматерился и заорал в полный голос: -- Я здесь начальник тюрьмы, а не мальчишка! Издеваешься надо мной?!

Я услышал, как со стола слетело что-то, кажется, кружка с водой. Хлопнула дверь. Из коридора донеслись вопли: Романов наткнулся на зека-уборщика и срывал на нем злость. Да, конечно же, этому типу не по нутру быть мальчиком на побегушках внутри треугольника "КГБ -- мама -- я". Ну, да это его проблема!..

А еще через час дежурный офицер принес мне записку от мамы, где она писала, что прочла мое письмо, будет ждать через две недели оче-редного, с описанием моего выхода из голодовки, и приложит все уси-лия, чтобы переписка между нами не прерывалась. Внизу стояла дата: четырнадцатое января восемьдесят третьего года. Значит, это был сто десятый день с начала моей акции протеста...

Я долго сидел в прострации, держа в руках листок бумаги, исписан-ный маминым почерком. Ожидание приближающейся смерти, которым я был полон последние недели, ушло из души, как черная, застоялая во-да из прочищенного бассейна, и на смену ему пришло ликование: я буду жить! Мы вновь победили, в очередной раз пробили стену, которой КГБ пытался отгородить меня от близких!