Не убоюсь зла

А вот о чем я не мог рассказать в письме: перед тем, как мы сели за праздничный стол, Пореш расставил на своей тумбочке фотографии близких, открытки с репродукциями картин то ли Рафаэля, то ли Ре-мбрандта, уже не помню, на библейские сюжеты, они заменяли ему иконы, и стал молиться. Володя делал это каждый вечер, однако на сей раз его молитва была особенно долгой и горячей. Я лежал на нарах, ут-кнувшись в книгу, ибо опытный зек уважает право сокамерника на лич-ную жизнь и не нарушает границ, в пределах которых существует сосед, но случайно взглянув на Володю, увидел его лицо. Пореш смотрел на фотографии жены и дочек глазами, полными слез, и молил Бога о мило-сердии. Давно прошли времена, когда КГБ мог на что-то рассчитывать в своей "работе" с ним. Теперь его позиция была "железобетонной", он не шел с ними ни на какие моральные компромиссы. Но чтобы быть силь-ным в противостоянии им, надо быть слабым пред лицом Господа...

Когда Володя кончил молиться, я сел за стол и стал читать про себя тридцать псалмов подряд, как поступал каждую субботу. "Он сохранил живой душу нашу и не дал нашей ноге споткнуться, когда Он, Бог, ис-пытал нас и очистил, как очищают серебро", -- до этих слов дошел я, когда услышал вдруг глубокий вздох Володи Балахонова, который сидел на корточках у двери и курил.

-- Господи! -- сказал он. -- Дай нам силы сохранить чистоту этой жизни в будущем!

Будущее! Что оно сулило нам? Судьба Пореша решится через не-сколько дней, Балахонова -- через полгода, а моя?..

Утром первого августа, в последний день пятилетнего срока Володи Пореша, нас выводят на прогулку. В последний раз я повторяю своему другу, что и кому передать на воле; другие возможности обсуждать не хочется... Но Володя сам затрагивает эту тему:

-- Не волнуйся, я готов к любым вариантам.

Когда мы возвращаемся в камеру, появляется дежурный офицер.

-- Пореш, с вещами.

-- Тумбочку можно у нас оставить? -- спрашиваю я.

-- Нет, пусть забирает все. Десять минут на сбор вещей.

-- Все будет хорошо, я уверен, -- повторяет все время, как заклина-ние, Володя Балахонов.

Я молчу, не хочу лицемерить. Вопрос о тумбочке был задан неспро-ста, ведь если на этап -- тумбочка не нужна, берут ее лишь при перехо-де в другую камеру. Но, может, они просто играют на нервах?

Последние объятия. Мы с Порешем благословляем друг друга -- каж-дый на своем языке. Володя выходит, дверь за ним с лязгом закрывает-ся. Я приникаю к ней. Кажется, его ввели в тот самый кабинет напро-тив, куда представители администрации приходят для бесед с заклю-ченными. Медленно, очень медленно тянутся минуты, в нашей камере -- гробовая тишина. Наконец, я слышу звук открываемой в коридоре двери и хриплый, осевший Володин голос:

-- Теперь я буду с Колей.

Это означает, что Пореша переводят в крайнюю камеру к Ивлюшки-ну, где он будет ждать очередного суда.

Через некоторое время мы узнали, что ему добавили еще три года по новой статье "за злостные нарушения тюремного режима", выразивши-еся в том, что однажды он, вопреки инструкции, спал в камере днем, в другой раз не спал ночью, а в третий -- был уличен в преступной по-пытке перекинуть во время прогулки записку в соседний дворик.

Долго находился я под впечатлением случившегося с Порешем. По-чему эта история так подействовала на меня? Разве мало драм разыгры-валось при мне в ГУЛАГе за все эти годы? Но мысли мои были не столь-ко о Володе, я знал, что он не сломается, сколько о его жене и дочках: как они перенесут такой удар?

Избрав для себя путь борьбы, каждый из нас тем самым сделал выбор и за своих близких: за родителей, за жену, за детей. "А есть ли у тебя право, -спрашивал я себя, -- обрекать родных на страдания?" На этой струне любил играть КГБ: "Себя не жалеете -- пожалейте мать!" Но по-добные слова и доводы я давно научился пропускать мимо ушей. Сейчас же я не мог заставить себя не думать о семье Володи и о своей...

Недавно в нашу камеру попали потрепанные листы, вырванные ка-ким-то зеком много лет назад из литературного журнала и с тех пор пе-редававшиеся из рук в руки. Это был отрывок из эссе Камю "Миф о Сизифе".