Не убоюсь зла

Но куда ехать? Как только мое бегство будет замечено, все дома друзей окажутся под колпаком. После долгих переборов решаю ехать к нашей дальней родственнице. Ее квартира вроде бы должна быть вне подозрений. Продумываю наиболее безопасный маршрут по городу, в обход центра, в обход больших магистралей. Недалеко от этой родственницы живет мой друг, отказник Феликс Кандель. Я посылаю к нему "гонца". Он приглашает к себе нескольких корреспондентов (может, и родителей? Нет, их трогать нельзя. Они-то наверняка будут под пристальным наблюдением). Я прихожу к Фе-ликсу, рассказываю о своем деле и... вместе с корреспондентами иду в КГБ. Ведь мое дело -- разоблачить КГБ, а не прятаться. Уходить в "подполье" я не собирался: как тогда бороться за выезд в Израиль?

Начинался новый день. Я решительно отбрасывал все эти полу-бредовые мечтания, но, уходя к следователю, вдруг замечал, что... забыл зашнуровать ботинки (чтобы легче было снять при побеге). Я говорил себе: ладно, что время тратить, завяжу их в кабинете следователя. Но почему-то делал это всегда уже в конце допроса, когда должен был возвращаться в камеру. Сердился на себя, изде-вался над своими фантазиями, но -- опять забывал завязать шнур-ки... И так -- до тех пор, пока труба не оборвалась окончательно (или же ее сняли за ненадобностью).

Готовность достойно пройти до конца свой путь, не рассчиты-вать на случайность, везение, не жить каждую минуту в ожидании чудесного избавления как-то странно сосуществовала с почти бес-сознательной решимостью использовать любой шанс, который мо-жет мне предоставить судьба для достижения моих целей: не по-могать, изучить, разоблачить.

* * *

Как это не покажется удивительным, в Лефортовской тюрьме была уникальная библиотека мировой классической литературы.

В конце тридцатых годов, в разгар сталинского террора, один за дру-гим исчезали из жизни московские интеллигенты: и те, кто уцелел от старых времен, и молодая поросль -- лояльные граждане, преданные ре-жиму, самозабвенно создававшие советскую культуру, воспитывавшие "нового человека" и так и не успевшие понять, почему гомункулус под-нял на них руку. Все их имущество конфисковывалось -- разумеется, вместе с библиотеками; в итоге на складах КГБ оказалась масса ценней-ших книг, заполнивших полки библиотек различных учреждений систе-мы госбезопасности, в том числе и Лефортовской тюрьмы. Понятно, что лучшие из них руководство отобрало для себя, -- в кабинете Петренко, например, я видел уникальные дореволюционные собрания сочинений классиков в издании Брокгауза и Эфрона. Конечно, со временем все больше книг приходило в негодность и списывалось, а то и просто разво-ровывалось всякой мелкой сошкой. Даже за те шестнадцать месяцев, что я провел в Лефортово, можно было заметить постепенное исчезно-вение произведений мировой классики и замещение их современной ли-тературой: производственными романами, книгами о передовиках, о ге-роях целины, биографиями советских руководителей, военачальников и космонавтов. И все же запасы, сделанные в тридцатых годах, оказались достаточно велики, чтобы и нам, посаженным в Лефортово через сорок лет, кое-что перепало.

Интересно, что дореволюционные издания были в гораздо лучшем состоянии, чем скажем, книги издательства "Academia", выпускавшиеся перед войной. Дело в том, что в этих последних были вырваны предис-ловия или комментарии, вырезаны или вычеркнуты фамилии из переч-ня лиц, готовивших книгу к изданию, -- все эти люди оказались "врага-ми народа", и кагебешные библиотекари с помощью ножниц и чернил приводили свои книжные фонды в соответствие с новой реальностью, В изданиях же времен проклятого царизма имен врагов народа не было, потому-то они и остались нетронутыми. На всех без исключения книгах имелись многочисленные печати с таким текстом: "Внутренняя тюрьма НКВД. Отметки, надписи и подчеркивания в тексте карандашом, спич-кой или ногтем строго запрещены и ведут к немедленному прекраще-нию выдачи книг". Это -для пресечения возможной связи между каме-рами.

С детства я не выпускал книги из рук. Читал я почти исключительно классику. Но от юношеского чтения Гомера, Вергилия и других антич-ных авторов у меня в голове оставалось ровно столько, сколько нужно, чтобы понимать расхожие метафоры типа "между Сциллой и Хариб-дой". Даже Дон-Кихот был лишь символом: благородный борец с ветря-ными мельницами, равно подходящий и для книги, и для балета, и для оперы, и для мюзикла. Настоящая литература начиналась для меня где-то с XVIII века.

Но сейчас время стало двигаться по-другому. Некуда больше нестись, можно и нужно тщательно и неторопливо все обдумывать, взве-шивать, анализировать, подводить итоги, прощаться со многим, а может быть, и со всем. И оказалось, что этот новый масштаб времени и иное пространство гораздо лучше подходят для бесед со "знакомыми незна-комцами": Гомером, Софоклом, Аристофаном, Вергилием, Серванте-сом, Рабле и многими другими.