Не уймусь, не свихнусь, не оглохну

Вечером студия собралась в полном составе для разговора. Я вначале только слушал. Честно говоря, меня отчасти раздражает инфантильность, рабская зависимость и почти мистическая боязливость малейшей самостоятельности оставшихся его учеников.

Факт перед ними очевидный, как стена. С ними не работают и не желают работать.

У многих прояснилась опять-таки очевидная мысль воспользоваться хотя бы отчасти той свободой, которую он сам же им дал, организовывая студию-3. Но и тут же оппоненты — с предложением «убедить» Анатолия Александровича начать с ними работать.

Разговаривать в этом детском саду не хотелось, но и уходить с неизбежной в таком случае «демонстрацией» — глупо. Сказал то, что думаю. По возможности мягко.

Неужели сами не видят, что превращаются в «разговорников» об искусстве? Конечно, надо поменять внутреннюю позицию, перестроиться с бесконечного «ожидания» на конкретную собственную работу, планировать которую необходимо так, как если бы его вообще не было…

Нет основания выбирать между работать с ним или без него. В данной ситуации выбрать можно только между работать без него или вообще не работать, т. е. разойтись в принципе.

Парадоксально, но только этого он и ждет в принципе и говорит об этом каждый день! Но человек слышит то, что он хочет слышать, но никак не то, что ему говорят. Решили все-таки сегодня собраться режиссерским советом и определиться в своих собственных планах.

Не знаю, чем закончится вся эта история, наверное, так же печально, как и все предыдущие. Компания осталась, хотя и милая и сердечная (в большинстве своем), но уж очень немобильная, без какой-то собственной воли к жизни и творчеству. Жаль, жаль.

Я не хочу быть в роли взрывателя или аккумулятора. В конце концов, все эти дети мне чужие, и история эта не моя.

Я подставился под него, под Васильева, лично, когда он ставил в Париже, а я собирался уехать работать в Италию, имея ясные и реальные перспективы на будущее там, за рубежом. Он убедил меня не уезжать, убедил, что я нужен ему для будущей работы здесь, для создания театра. Вот на это я и пошел… Выбор был серьезный. Собственно, я тогда судьбу выбирал. Выбрал. Остался в России. Остался с ним.

За эти три года ничего не сделано. Театра реально нет. То, что есть, на грани краха. Теперь он уже говорит об эмиграции! Ничего себе мне это слышать!

Вот как обстоит дело сегодня.

Любой инициативе с их стороны помогу всеми силами. Но сам «заводить» ничего не буду.

5 июня 1994 г., воскресенье

«Уран». — Итак, прошел почти месяц. Мы толково провели это время. Шефа не было, он занимался кино… т. е. монтировал, собирал свои старые ленты, сделанные с учениками, для участия в санкт-петербургском фестивале.

Мы построили собственный план работы… до отпуска. Назначили показы, рабочие (для себя) и для публики.

Еще одним важным делом нужно было заняться, выпустить дипломный спектакль.

В общем-то это афера… с дипломным. Дело в том, что пять наших режиссеров, несмотря на то, что год прошел после окончания института, не защитились, т. е. не имели возможности защититься. Васильев не дал им времени, с одной стороны, с другой — и сами они не имели. Короче, мы решили сделать спектакль, на котором сразу защитились бы пять режиссеров.

Случай, мне кажется, беспрецедентный, во всяком случае, Мира Григорьевна Ратнер, работающая в ГИТИСе с 32-го года, не помнит подобного…

Так… пожалуй, пропущу всю эту историю. Она казалась интересной, а вот прошла, и неважно.

Борис Александрович Львов-Анохин (известный советский режиссер, педагог) теперь председатель комиссии. Я пригласил его на премьеру, он оказался очень доброжелателен.

М. А. Захаров пришел неожиданно для нас (на второй спектакль) 26-го. Во всем мэтр, спокоен, снисходителен… смотрел доброжелательно, улыбался (чуть не упал со стула, но не от смеха, а просто стул провалился). В беседе с Васильевым что-то такое сказал: делю на то, что мог бы сделать и чего не мог бы (свеженькая мысль). Надо показывать, продавать билеты, пускать публику. Это должно быть в лоне культуры, а так, ну, что же (все, конечно, спокойно, мягко, ненавязчиво). «Наш» тоже покачивает медленно головой. Вот, мол, последние годы «исследованиями» занимаюсь, как-то не хочется общения, закрыто живем.

«Ну, да, да, понятно, но… надо, по-моему, надо показывать… Достаточно в Москве людей, кому это будет очень даже интересно» (беседуют мастера).

Фрукты, бананы на столе.

План работы: 25 и 26 июня — дипломный спектакль. 3 июня и 1 июля — рабочие показы. 2-го и 3-го — дипломный спектакль. 4-го, 5-го и 6-го — рабочие показы, 7-го и 8-го — дипломный спектакль, 9-го — Мольер, 10-го — разговоры, 11-го — сцены из «Фауста», 12-го — «Евгений Онегин».

Шеф появился только 24-го. Показали ему прогон завтрашнего спектакля. Очень недоволен остался… просто совсем удручен. Только необходимость защиты, кажется, и, может быть, сознание собственной вины в этом заставляли играть.

После показа поднялись в кабинет. В ужасно мрачном настроении… Все закрыть, всех распустить.