Не уходи. XIX век: детективные новеллы и малоизвестные исторические детали

— Прости, Митя, двуколкою управлял сам бандит или управлял извозчик?

— Он же соучастник — ты хочешь сказать? Да, был.

— А сколько же денег пропало?

— В ресторации он не расплачивался, и ушел чуть раньше других. Но в банке держал самородки около пяти килограммов. А родственник его считает, что около тысячи рублей были всегда при нем.

— Что за родственник?

— Его внучатый племянник, он же — поверенный в делах по золотопромышленной компании. Тоже был с ними в ресторации.

— Однако же эта заготовленная для побега двуколка наводит тебя на мысль, что убийство и ограбление было заранье спланировано?

— Несомненно. А как иначе?.. Есть еще одна странная деталь.

— Ну-ну?

— Часы в золотой оправе висели у него из жилета. Сдернуть их мог одним движеньем даже мальчишка.

— Преступник уже боялся погони, Митя.

— Так-то оно так...

— Подозреваешь организатора из людей его круга?.. Но ведь не те люди, чтобы ради какой-то тысячи рублей!

— А всё равно что-то не так. Заточкой бил, кстати, левша — врач уверенно сказал. Под сердце сзади. И опять, обратите внимание, нестыковка: если сзади — почему не по голове свинцовкой глушил, зачем убивать?

Мы с дядей задумались — случай, и впрямь, выглядел странным.

Наступала дата очередного празднования Бородинской битвы 1812 года. Подходило — через два года — к пятидесятилетию, но некоторая истерия наблюдалась уже сейчас. Патриотических статей являлась масса, и масса же была среди них мелкого и крупного вранья.

Опять продолжалась сказка про Николая Раевского поведшего своих сыновей в бой; причем от безоглядного вранья путали место, где оно якобы случилось, перенося «событие» на Бородинское поле. В действительности, одна из наших газет еще в 1812-ом соврала для «духоподъемности», что в боях под Могилевым командующий корпусом в 15 000 человек генерал Раевский, дабы организовать контратаку против войска Даву повел впереди солдат 11-и летнего сына Николая, а старший — Александр — взял знамя, и этакой троицей они вдохновили и т.д. и т.п.

Сам Раевский категорически отрицал такой поступок и даже ответил в письме кому-то из своих знакомцев: «я был бы последним злодеем, если бы повел малых своих детей под пули». То же самое он говорил своему адъютанту поэту Батюшкову, и в описании тех действий Денисом Давыдовым нет ни слова об участии в баталии детей. Зять Раевского в некрологе на смерть генерала также не обмолвился об этом анекдоте. Однако масло в огонь подлил в свое время Пушкин, который сразу отреагировал на некролог укоризною автору за забывчивость его про «подвиг с детьми». И вместе с тем, некоторые члены семьи Раевского поддерживали эту легенду.

Да впрочем, много было и другого исторического мусора.

Всячески описывалось партизанское движение, которое тоже подавалось в искаженном виде.

Совсем не умаляя известных всем командиров партизанских отрядов, сказать надо — французы содрогались только от двух имен: Александр Христофорович Бенкендорф (да, тот — будущий шеф жандармов) и Александр Самойлович Фигнер. И само партизанское движение, а по-другому — летучие отряды, были организованы еще до занятия французами Москвы. Их прародителем был всё тот же мудрый Барклай-де-Толли.

Что касается Бенкендорфа, летучие отряды были вообще его гениальным призванием, с ними он воевал и в 1813, с ними и в Берлин вошел.

Фигнер совсем отдельная история.

Он начал действовать именно после входа французов в Москву.

Наполеон объявил награду за его голову, а ненавидели они друг друга до крайности одинаково.

В 25 лет Фигнер свободно владел немецким (с диалектами), итальянским (с диалектами), польским и французским. Легко проникал в среду оккупантов, оценивал обстановку — после чего следовал сокрушительный налет его отряда. Фигнер пленных не брал или уничтожал после допроса. Его не любили и за это, а главное — за фантастические успехи. Но полковника всё же пришлось ему дать. Имя его редко теперь вспоминается, а жизнь героя прервалась при переправе в 1813 году через Эльбу.

Опять превозносился Кутузов, Багратион и только где-то за ними упоминался Барклай-де-Толли, хотя многие военные люди понимали, что именно он и выиграл эту войну.

Среди гениальных прозрений Пушкина есть одно очень значимое стихотворение: «Полководец», посвященное именно Барклаю — больше и лучше сказать нельзя:

О вождь несчастливый! Суров был жребий твой:

Все в жертву ты принес земле тебе чужой.

Непроницаемый для взгляда черни дикой,

В молчанье шел один ты с мыслию великой,

И, в имени твоем звук чуждый невзлюбя,

Своими криками преследуя тебя,

Народ, таинственно спасаемый тобою,

Ругался над твоей священной сединою.

И тот, чей острый ум тебя и постигал,

В угоду им тебя лукаво порицал...

И долго, укреплен могущим убежденьем,

Ты был неколебим пред общим заблужденьем;

И на полпути был должен наконец

Безмолвно уступить и лавровый венец,

И власть, и замысел, обдуманный глубоко, -

И в полковых рядах сокрыться одиноко.

Там, устарелый вождь! как ратник молодой,

Свинца веселый свист заслышавший впервой,

Бросался ты в огонь, ища желанной смерти, —

Вотще!