Не уходи. XIX век: детективные новеллы и малоизвестные исторические детали

— Способный очень. По рисунку средь нас один из лучших. Графиком стать мог отменным. Да вот потянуло его идти по классу медальерных искусств у Лялина. А на третий год обучения не пошел, уехал неожиданно заграницу.

— У него средства от родителей были?

— Какое, родителей самих не было — умерли давно от холеры, воспитывался у тетки. Бедный тогда — как мы все. А, заграница?.. Да мы сами тогда удивлялись.

— А он как говорил.

— Невнятно. Что родственник дальний объявился. Да мы и не больно допытывались.

Теперь уже твердой рукой он потянулся к графину.

У графа я оказался в итоге в двадцать минут одиннадцатого, встречен был очень любезно и с предложением выпить хорошего кофе.

Граф мне составил компанию, кофе — уже по запаху стало ясно — совершенно чудесного качества, а на столике, помимо салфеток и сахарницы, лежала большая лупа: так что я понял — удовольствие с делом можно вполне совмещать.

Граф сохранял отличное зрение, и без помощи лупы, взяв монету, сразу сказал:

— Испанский пистоль 1537 года. Первая чеканка, потом пистоль чеканили еще не одну сотню лет.

Он отложил монету, взял чашечку, предлагая жестом и мне.

И после первого небольшого глотка, смешливо сощурил глаза:

— Полагаю, впрочем, что эта чеканка из самых последних.

Я быстро рассказал про происхожденье монеты.

— Ну-с, посмотрим на нее повнимательнее, — граф отставил чашку и взял лупу.

— А подобную среди тех подделок вам не предлагали?

— Не было. Так-так... у меня есть такая в коллекции. По ней, и вообще я знаю, что у первых чеканок пистоля аверс — то есть главная сторона, и реверс — обратная, не вполне симметричны по осевой линии.

— Как бы с поворотом относительно друг друга?

— Именно. Незначительное очень расхождение, но оно есть — испанские чеканщики того времени не придавали ему большого значенья.

Он еще присмотрелся и сообщил:

— О-о, затертость на реверсе совсем современная. Еще: монеты эти делали строго по весу, и избыток убирали — вот как здесь, видишь, нет кусочка края. Это типично. Современный мастер данную особенность знал, но посмотри, как точно по линии сделано.

— То есть заложено уже в саму форму отливки?

— Правильнее, в штемпель.

Я уже знал разницу: литье — заливка металла в форму, штемпель же выдавливает изображение — здесь тот же принцип, что у обычной печати; где-то в середине XVI века штемпель стали крепить на стержень винтового пресса, а с конца того века стал распространяться изобретенный Леонардо да Винчи способ конвейерной штамповки на роликовом механизме.

— Любопытно, за что же заплатил он всё-таки жизнью. И он ли автор других тех монет?.. Не исключено, Сережа, на поприще этом трудится не один.

— Этот художник по классу медальерных искусств у Лялина учился.

— У Александра Павловича? — удивился граф. — Хм, способный, следовательно, был молодой человек. Профессор Лялин большая фигура, Императорские заказы имел, в ученики его попасть могли только немногие.

Лакей подошел с маленьким серебряным подносом, на котором лежал белый конверт.

Конверт был уже сбоку разрезан, граф вынул из него небольшой листок.

Пробежал очень быстро... и с ироническим оттенком улыбка явилась на мгновение в его лице.

— Мой преемник — нынешний генерал-губернатор — дозволяет мне лекцию в Московском университете о Чаадаеве.

— Дядя говорил, вы были с ним очень близки. Имя его, из-за запретов всяких, окутано тайной.

— А ты, Сережа, читал его знаменитое философическое письмо?

— Читал. Среди студентов у нас ходил от руки переписанный текст. А вы ведь, как главный тогда цензор России, допустили эту публикацию в «Телескопе», хотя трудно угадать было последствия.

— Последствия?.. Ну, гнев Государя Императора меня тогда меньше всего остерегал, да и должен сказать — ко мне он очень благоволил. А вот общественная реакция беспокоила, и гнев с разных сторон оказался больше мной ожидаемого.

Философическое письмо Петра Яковлевича Чаадаева знала почти вся мыслящая Россия. Появилось письмо в 1836 году в журнале «Телескоп». Собственно говоря, название «Письмо» было наивной маскировкой — дескать, публикация воспроизводит всего лишь мысли, высказанные частным образом некой даме. Никто на это, что называется, не клюнул, и меньше всех Император Николай I, объявивший Чаадаева сумасшедшим.

А само «Философическое письмо» превратилось в постоянный предмет обсуждений и споров.