Не уходи

Она лежала в гробу, провалившись в атлас. Блузку ей заправили в юбку, волосы причесали. Роскошь этого атласного окружения заставляла забыть о ее бедной жизни, придавала ей вид деревенской невесты, статуи какой-нибудь местной святой, из тех, что несут впереди сельских крестных ходов. Наверное, ей чем-то смазали лицо, гримом или каким-то кремом, — щеки Италии чуть поблескивали, и именно это поблескивание убавляло ей значительности.

— Не хватает одной туфли, — сказал гробовщик.

Я вернулся на площадь перед больницей — и разыскал, разыскал эту туфлю бордового цвета на высоком и тонком каблуке, свалившуюся с ее ноги в предыдущую ночь. Надел ей на ногу. Посмотрел на две одинаковые, как близнецы, подошвы, потемневшие от бог знает каких дорог. Они произвели на меня больше впечатления, чем все остальное. Я стал думать о походке Италии, о том, с каким трудом давалась ей ходьба, и житье тоже, о ее маленьком, незаметном упорстве, которое так ничего ей и не принесло. На прощание я последний раз ее приласкал — погладил щиколотку. Потом крышку закрыли.

Мы двинулись в путь. У меня не было ни сил, ни желания вести машину, я решил, что поеду рядом с этим молчаливым человеком, тесно опоясанным ремнем с золоченой пряжкой. Закрыл свою машину на ключ и пошел к похоронному фургону. Прежде чем сесть за руль, гробовщик снял пиджак и повесил его на крючок, торчавший сзади из обивки возле поднимающегося стекла, которое отделяло нас от гроба. Пиджак касался гроба, в котором покоилась Италия, и так оно, видимо, и должно было быть в течение всего нашего переезда. Это было доверительное соседство, и оно мне понравилось. Мне было удобно в этой машине с ее глубокими сиденьями, безупречно аккуратной, как и ее шофер. От обивки и даже от щитка с приборами шел аромат сандалового дерева. И мы пустились в путь по старым-престарым дорогам, испещренным асфальтовыми заплатами, эти дороги то и дело шли через поляны, заросшие молодыми побегами диких слив, оливами с перекрученными стволами; иногда, проломив асфальт, на свет пробивалась какая-нибудь шальная пальма. Вся эта растительность появилась здесь случайно, она возникала где и как бог на душу положит, точно так же, как и постройки, попадавшиеся по пути. Все, что противоречило этой неупорядоченной панораме, казалось предосудительным, его хотелось переместить, убрать, снести. По всей видимости, и характер людей, живших в этих постройках, был точно таким же, возможно, их жизненный порядок именно в подобном беспорядке и заключался. Да-да — потому что глаз здесь сначала уставал удивляться хаосу, потом к нему привыкал, а в конце концов даже начинал обнаруживать в нем некое тайное очарование. Я смотрел, и, поскольку на мне не было темных очков, я хорошо видел этот равномерно разлитой свет Юга, который скользил по вещам мира сего, обнажая их, докапываясь до самых потаенных их подробностей. В конце концов, мы как-никак держали путь на кладбище; то, что попадалось нам по дороге, можно было считать чистилищем, и это чистилище меня вполне устраивало.

Гробовщик вел машину молча. Его лоснящиеся от помады волосы, снежно-белый ворот рубашки без малейших следов пота казались совершенно чуждыми этому беспорядочному ландшафту. Двигались мы быстро, напряженная спина гробовщика держала осанку, несмотря на беспрестанные толчки и тряску. И вся эта поездка казалась мне путешествием за пределы жизни. Сама местность, мой спутник, мое внутреннее состояние — все это было частью моего смятения. Как и гроб за нашими спинами, его спокойное покачивание на войлочной подложке, его подрагивание на поворотах и на самых трудных участках дороги. А может, это тело Италии покачивалось там, внутри гроба, слишком для нее шикарного и слишком просторного. Я сейчас не ищу ничьей жалости, я ничего, Анджела, не ищу, поверь мне, я и сам не знаю, почему я возвращаюсь ко всем этим подробностям. Ведь когда слишком много пьешь, ты неизбежно начнешь мочиться. И мочишься ты либо в какую-то ямку, из которой все это бесследно уйдет, либо у стенки, которой нет до тебя никакого дела.

Каменные дома, дома, обложенные зелено-голубыми плитками, народные жилые корпуса, балкончики с хлипкими перилами, чьи-то жизни, запертые за затемненными стеклами, проносились мимо меня. Все оборачивались вслед нашему похоронному фургону, кто-то тайком скрещивал пальцы в кармане брюк, кто-то осенял себя крестным знамением. На нас смотрели мальчишки, игравшие в мяч на пыльных деревенских площадях, и женщины у окон, и мужчины, торчавшие перед дверями баров и поднимавшие лица от газет. По улицам слонялось что-то слишком много людей, ничем не занятых, и тогда я вспомнил, что сегодня суббота.