Не упусти

Но не сейчас. Нет, откладывать больше нельзя, потому что телефон трезвонил с восьми утра каждые двадцать-тридцать минут, и она знала, что это была ее мать. Маргарет это знала, даже не глядя на определитель номера. Поэтому Сорока завернулась в полотенце, вошла в дом, приняла душ, заплела волосы в косу и поехала на велосипеде в больницу.

Энн-Мэри сидела на кровати и ела бесцветный кусок какой-то еды, мясного рулета или лазаньи. Сорока стояла в дверях, стараясь быть бесшумной, чтобы ее не заметили. С минуту ей это удавалось, но потом произошло неизбежное.

– Сорока? Это ты? – спросила мать. К ней вернулся прежний цвет лица, кожа уже не была такой серовато‐синей, как в последний раз. Пальцы дрожали, пока она опускала вилку на поднос и брала салфетку, чтобы промокнуть уголки рта.

– Милая?

Когда последний раз мать называла ее милой? Когда хоть кто-нибудь последний раз называл ее милой? Сестра, пока не выросла, не пошла на йогу и не перестала есть сахар, иногда звала Сороку малышкой, потому что та была на много лет младше, потому что, когда та примеряла платья сестры, они волочились по полу и болтались в рукавах.

Малышка. Милая. Сорока.

Сколько имен может быть у одной девушки?

– Прости, что не пришла вчера, – сказала Маргарет, заходя в палату и давая плотному тошнотворному сиянию верхних ламп омыть ее светом.

– Ни за что не извиняйся, – ответила Энн-Мэри. – Ты уж точно не должна извиняться за то, что не пришла в это ужасное место.

– Все не так уж плохо. Гляди.

Сорока указала на поднос матери, где вместо желе на десерт лежала нераспечатанная упаковка рисового пудинга.

– Я подала официальную жалобу, – сказала Энн-Мэри и попыталась улыбнуться, но улыбка быстро превратилась в гримасу, а потом – в мучительные всхлипы, от которых содрогалось ее худое тельце.

Сорока решила быть послушной дочкой, делать то, что положено (на случай, если кто-нибудь будет следить), поэтому бросилась к плачущей матери и обняла ее, поглаживая по волосам и нашептывая слова, которые, как она надеялась, ее успокоят.

В конце концов плакать Энн-Мэри перестала, но еще цеплялась за Сороку мертвой хваткой, как будто знала, что та уже тогда боролась со своим телом, которое кричало ей бежать, убираться оттуда, ползти в Близкий и никогда больше не возвращаться. Но можно ли? Может ли она уйти в другой мир и исчезнуть навсегда?

Сорока осторожно высвободилась из объятий матери и посмотрела на нее. Лицо Энн-Мэри покраснело и покрылось пятнами, а из уголков глаз еще текли упрямые слезы.

Маргарет почти сочувствовала ей. Потом перестала, но затем снова попыталась, потому что это ее мать и Сорока должна была помочь ей стать радостнее, почувствовать себя хорошо и спокойнее. Однако она лишь хотела, чтобы мать перестала всхлипывать. Чего Энн-Мэри, похоже, не собиралась делать в обозримом будущем.

– Вот, доедай свой обед, – сказала Маргарет и услужливо наколола вилкой какую-то подрагивавшую гадость на тарелке матери. – Тебе нужно набраться сил.

Эту фразу она слышала в фильмах и сериалах: «Вам нужно набраться сил». Ей казалось, что это хороший совет, учитывая все обстоятельства.

Энн-Мэри открыла рот, и Сорока сунула в него еду, думая о смене ролей, о том, как воспитатель становится воспитанником, о том, как мать становится все старше и старше, пока не вернется в подгузники или не умрет от пьянства, прежде чем ей представится возможность состариться.

Они вместе опустошили тарелку с едой, затем Сорока отодвинула поднос от кровати, а Энн-Мэри посмотрела на нее так, будто снова собиралась заплакать. Она протянула руку к букету цветов, который Маргарет купила на ее же деньги. Кто-то поставил его в вазу. Энн-Мэри зажала лепесток большим и указательным пальцами и дважды громко икнула.

– Прости меня за все, через что я заставила тебя пройти, – сказала она.

Сорока хотела ответить что-то вроде: «Ну, по крайней мере, я не застукала тебя трахающимся с дядей», но вряд ли момент был подходящий. Поэтому она села на край больничной койки и попыталась изобразить на лице сострадание:

– Не надо передо мной извиняться.

– Конечно, надо. Мне за многое нужно извиниться. Я это знаю. От меня уехал твой отец и сестра, и это чудо, что не уехала ты.

Это заинтересовало Сороку: Энн-Мэри впервые намекнула на то, что проступки ее мужа могут быть отчасти и ее виной.

– Что значит «отец от тебя уехал»?

– Нет никакого оправдания тому, что он сделал. Так что не думай, что я его оправдываю, – пояснила Энн-Мэри. – Я просто хочу сказать, что знаю – в расторжении брака есть и моя вина.

Сорока поймала себя на том, что гадает, не впервые ли за шесть с лишним месяцев у нее состоялся разговор с трезвой матерью. Она вспомнила, что когда-то Энн-Мэри не пила по четыре-пять стаканов, была умна и вдумчива, рассматривала вещи под разными углами. Это было так похоже на нее – исследовать собственную роль в измене и предательстве мужа.

Но это слово.

– В каком смысле «расторжение»? – спросила Сорока.

Энн-Мэри убрала руку с букета и постучала по папке с бумагами на прикроватном столике: