Не в счет

Гад, из-за которого я час не могла дышать, находилась в страшном сне, в котором ничего не видишь и не слышишь, не понимаешь, где находишься и что от тебя хотят. Я существовала этот час на одной только мысли, что должна узнать и увидеть, что с ним. Я вспоминала те немногие молитвы, что знала.

А он…

Он спал.

Дверь, оглянувшись на пустой коридор, я закрыла за собой плотно, дошла до единственной кровати посреди светлой комнаты. И за локти, складывая руки и борясь с желаниями, я себя схватила.

Застыла, вглядываясь в лицо, в шаге от кровати и него.

Я убедилась, что живым он был, не собирался помирать в ближайшее время и ничего-то сильно страшного с ним не случилось. Не оказалось ничего из того, что за сорок минут несчастной кисты, я себе напридумывать успела!

Всё, можно было уходить.

Можно было даже, крадя себе и вспоминая, коснуться его руки. Или лба, на котором хмурая линия не разглаживалась полностью никогда. Можно было проворчать ему, что… из-за него, придурка, я сочиняла, врала и изворачивалась, подвела себя под монастырь, если правда наружу всплывет.

Иль в палату вот сейчас зайдут и застукают, спросят.

А ещё… я могла ему сказать, что соскучилась, что не собиралась, пыталась не думать и не вспоминать, не скучать, но вот всё равно соскучилась.

Испугалась до трясучки сегодня.

Я решила, то ли отмахиваясь от Валюши и несясь на седьмой этаж, то ли по дороге длинного коридора, то ли перед этой дверью, что больше не уйду.

Не отпущу его, пусть мы и такие разные.

Я решила, что люблю Гарина.

Даже если чокнутой авантюристкой, проснувшись и разобравшись, что у окна я стою и ему не мерещусь, меня второй раз назвали…

3 минуты до…

Тик.

И так.

А ещё… тук-тук.

Стучит, пытаясь вырваться и пробиться сквозь рёбра, сердце. Оно грохочет, закладывая уши, так заполошно и взволнованно, так горячо и быстро. И в пальцы этот сумасшедший отстук уходит холодной дрожью. Он наполняет свинцовой тяжестью ноги, что невозможно чужими и ватными становятся.

Они не слушаются.

И кажется, что я всё же упаду.

Не смогу.

У меня не выйдет сделать ещё хотя бы шаг, сохранить улыбку, услышать и впопад ответить всем и сразу, кому-то конкретно. У меня не получится уверенно и спокойно сказать заветное в день свадьбы «да» и Гарину кольцо надеть.

Я не могу.

Я волнуюсь.

И боюсь.

И разобрать чего больше, от чего сильнее бьется сердце я опять не могу. Я только говорю себе, что и страшнее было, а тут ещё ничего, не последняя пересдача патологической анатомии, на которой трясло куда ощутимей.

И не холл института Отта, в котором нескончаемые часы ожидания тянулись. Не зимняя трасса и Измайлов возле горящей машины. Не оперативное отделение, морозно-кафельные стены и дребезжащая каталка.

Там было хуже.

А сейчас… сейчас я должна взять себя в руки. Я обязана выдохнуть и лицо, чтоб никто и ничего не заметил, удержать. Хотя бы это — чёрт бы всё побрал! — я как раз могу сделать. Это, в конце концов, я умею делать превосходно.

А потому выдохнуть я себя заставляю.

Я кручу, ловя взгляд и улыбаясь маме, головой. Касаюсь щекой случайно и мимолетно плеча Савы, и его пальцы, что в противовес моим горячи, я сжимаю.

— В Индии жениться будешь сам с собой, — я шепчу едва слышно и вредно, только для него. — Я такие смертельные номера дважды не исполняю, Гарин.

Я просто не переживу ещё раз столь помпезную и важную церемонию, толпу родных, знакомых и даже незнакомых личностей.

И нервы мои тоже.

Они и так шестью годами меда ой как потрёпаны.

— Отрадно слышать, что второй раз замуж ты выходить не собираешься, — он, окидывая оценивающим взглядом, отзывается самодовольно.

Чуть иронично.

И прищуривается так, что пнуть, мстя за нервы и волнение, мысль появляется. Кто встал на сторону обеих мам и Аурелии Романовны, требующих приличной и нормальной свадьбы, я помню хорошо.

Могли ведь просто расписаться.

Сэкономить опять же.

И… и, пожалуй, именно на этой, меркантильно-жадной и тоскливой, мысли я осознаю, что спокойна, как удав. Исчезают куда-то все переживания, сомнения и страхи, всё волнение, которого и пять минут назад с избытком было.

Их больше нет.

Они не чувствуются.

А я… я смотрю в глаза Гарина.

И сказать что-то ему я, наверное, должна. Мне следует выдать какую-нибудь незначащую ничего бессмыслицу или, быть может, сокровенные слова про любовь. Располагает ситуация и та минута, которая у нас ещё есть.

Она бежит — так-так — долгую вечность.

А я вот молчу, не говорю ничего.

Я лишь считаю про себя.

Тик.

И так.

Открываются неспешно-медленно двери. И видно уже торжественно-строгий зал и искрящий от света мраморно-белый узорчатый пол.

От него кружится голова.

Так.

И тик.

Громоздится где-то там, далеко-далеко, стол, который, выбирая зал, я уже видела и ещё тогда, месяц назад, тумбой его мысленно обозвала. И с регистратором, что теперь в светлом платье, а не брючном костюме, я ещё тогда, в начале октября, познакомилась.

Месяц этот пролетел незаметно.

Стремительно.

Тик-так.