Не в счет

Та, что одна на двоих и вполне себе уютная. Или удивительно-поразительно уютная, раз столько всего несказанного и незаданного мы друг к другу имели.

У нас был целый час моего перерыва.

И ещё апельсины, которые, гордо объявив что так положено, притащила Маруся. О том, что в хирургии и после аппендэктомии цитрусовые жрать как раз не положено, я занудствовать не стала. Не потребовалось, ибо у Гарина здравого смысла и понимания больничных диет было побольше.

И сказочно-оранжевые шары он скармливал мне.

Очищал сосредоточенно, пока у окна, облюбовав его ещё в первый день, я стояла. Или писала, садясь около кровати, лекции по гинекологии, которые в последний день цикла для получения зачёта по традиции следовало сдать.

Эта тетрадь с лекциями тоже была прощальной.

И, может, поэтому злиться, как раньше, на идиотское требование кафедры не выходило.

— Ты пишешь, сложившись буквой зю, — это мне сказали на третий день и на пятьдесят восьмом слайде очередной лекции, которую к концу перерыва я дописать как раз планировала. — Удобно?

— Привычно, — я, перенимая его интонацию, хмыкнула иронично.

Оторвала взгляд от экрана телефона, с которого уже двенадцатая лекция бодренько переписывалась.

Ещё семь штук, и свободным человеком я быть могла. И должна была им быть к утру, ибо гинекология к своему концу подошла незаметно.

— У нас завтра последний день цикла, потом фарма начнется, — я, прикидывая хватит ли шести листов или ещё одну-две страницы написать, пояснила машинально. — Сегодня дописываю, завтра сдаю. Лекции, историю и задачи. Кстати, надо подняться и посмотреть в иб ход операции. Если так и не сделали, то придется самой сочинять.

— Меня завтра выпишут.

— Хорошо, — я отозвалась ёмко.

После паузы, за которую осечься и закрыть тетрадь успела.

Я посмотрела на Гарина, что взглядом, поймав мой, практически гипнотизировал. Он напоминал мудрого и опасного Каа, рядом с которым глупой обезьяной я себя чувствовала. И край тетради, чтобы скрыть дрогнувшие пальцы, пришлось сжать.

— Ты… вернешься домой?

Домом, нашим домом, то зля, то веселя, он упрямо называл свою квартиру. Он игнорировал тот факт, что своя квартира у меня есть, у меня имеется даже несколько квартир и домов! Он звал, отбривая все возмущения и протесты, мою квартиру перевалочным пунктом, как однажды при нём я неосторожно сказала.

Это было наше с Енькой определение.

Личное.

И пользовать его было запрещенным приёмом, но Гарин вот без зазрения всякой совести использовал. Припоминал мне же мои слова, на которые возразить что-то было сложно, как и объяснить, почему его квартиру я домом считать не хочу.

Почему-почему…

…Может, потому, что наш дом — это не пустые слова? И ещё потому, что наш дом — это в край и за грань серьёзно? Или, может, потому, что наш дом — это ещё один, следующий после знакомства с родителями, шаг к загсу?

Что именно серьёзного я углядела в «нашем доме», Гарин не понимал или не хотел понимать. А я не могла нормально объяснить, только отбрыкивалась и морщилась, шипела протестующе временами и иронизировала под настроение.

Хотя… тройку дурацких кошек-подушек в — его, не мою! — квартиру я прикупить за это время успела. Я гордилась их веселенькой «вырви глаз» расцветкой, при виде которой Гарин каждый раз страдальчески кривился. Я притащила пару вязаных старомодных салфеток, что, по моему железобетонному мнению, дом всегда «одомашнивали». И магниты с холодильника, на которые ему было плевать, а меня подбешивали, я во время одной из уборок убрала.

И… и раз так, то спросили меня, пожалуй, правда, про дом.

Наш.

В чужих ведь, можно признать, себе такого никто не позволяет.

— А ты не спросишь, что я решила?

— Ты же пришла, — плечом, поддаваясь ко мне и напрягаясь, Гарин повел неопределенно, нахмурился, вглядываясь в моё лицо. — Или что, сейчас жест милосердия к больным и раненым?

— Дурак, да?

Это было, пожалуй, даже обидно.

Только вот обидеться основательно и с размахом мне времени не дали. И за запястье, не давая встать, меня ухватили, потянули к себе. Так, что на край кровати не удержавшись я рухнула, успела лишь руку выдернуть, выставить их и в подушку, по обе стороны от его головы, упереться.

Я оказалась нос к носу с Гариным, и мыслить связанно, говорить, находясь так близко, было слишком трудно.

Нереально.

Стучало и в голове, и в груди, что за эти дни меня ни разу не поцеловали.

И я его тоже.

И… хорошо это было. И исправлять ситуацию, целовать сейчас не следовало. Иначе остановиться не вышло бы, забылось бы, где мы находимся и почему нельзя. Из моей головы выветрилось бы всё, кроме жара сильного и такого знакомого тела подо мной, а потому первое или последнее пришедшее на ум я брякнула:

— Гарин, я на постель пациентов никогда не сажусь!

— А я твой пациент?

— Вполне допускаю, — не замечать вкрадчивый тон и обманчиво-невинный взгляд, с которым так плохо сочетались расстегивающие халат пальцы, было испытанием, что свыше мне явно зачли и даже поаплодировали. — Голова к твоим сильным сторонам не относится. А беды с башкой как раз мой будущий профиль.

— Почему?