Не верь, не бойся, не проси или «Машина смерти»

Легким движением плеча она добилась того, что слетела и вторая бретелька. Теперь хитончик держался буквально на честном слове. А лицо ее вдруг приобрело какое-то особенное выражение. Наверное, она пыталась изобразить что-нибудь из того, чего нагляделась по видику. Так сказать, сексапил. Выглядело это как раздувание ноздрей и легкое выпячивание нижней челюсти. Мне же по роли, надо думать, полагалось немедленно взять на руки ее трепещущее от страсти тело и впиться устами в уста.

Я не знал, смеяться или плакать. Наконец решил, что лучше смеяться, и сказал с серьезным видом:

— Милая девочка, ты меня, конечно, вчера здорово выручила и теперь предполагаешь, что в благодарность за это я должен тебе отдаться. Так?

В одно мгновение позабыв про роль кинодивы, она выпучила свои рыжие глаза, звонко хлопнула себя ладошками по голым коленкам и залилась веселым детским смехом.

— Ты — мне — отдаться?! Что-то я торможу... Ну прикол!

Отсмеявшись, она спросила озабоченно:

— У тебя чего, проблемы с этим самым?

Мужчину задеть легко. Мгновенно позабыв, что мне должно быть смешно, я совершенно постыдным образом стал оправдываться. Занудно разъяснять свои взгляды на взаимоотношения полов, плести какую-то чушь про атмосферу интимности. Употребил даже слово «либидо».

— Во-во, — поддакнула она, — я уж давно заметила: как мужику под сорок, так начинаются эти самые проблемы с интимностью. Как будто тяга в дымоходе пропадает. Если только не по пьяному делу, то обязательно подавай им, понимаешь, цирлих-манирлих, дай созреть, дойти до кондиции, а иначе — никак. Хоть фейсом об тейбл.

Я стоял перед ней, как оплеванный, совершенно не зная, что сказать или сделать, и тут, на мое счастье, зазвонил телефон.

— Э... Игорь... простите, не знаю, как вас по батюшке... — услышал я в трубке густой баритон с явными начальственными нотками.

— Владимирович.

— Здравствуйте, Игорь Владимирович. Моя фамилия Фураев. Я тут на автоответчике прослушал сегодня ваше сообщение...

— Да-да, — подтвердил я. — Насчет Александра Михайловича Фураева.

— Саша... это мой сын, — при этих словах баритон слегка дрогнул. — Вы сказали, что хотите поговорить со мной относительно его гибели. Вам что, известны какие-то новые обстоятельства?

— В некотором роде, — ответил я уклончиво. — Может, нам с вами стоит встретиться, побеседовать?

— Когда?

— Зависит от вас, — сказал я и, кинув быстрый взгляд на раскинувшуюся в кресле Тину; малодушно добавил: — Хоть прямо сейчас.

— Сейчас... — задумался мой собеседник. — Видите ли, я еще на службе, бумаг гора скопилась... Если хотите, подъезжайте ко мне. Могу прислать за вами водителя.

— Спасибо, я на колесах, — сказал я, отметив про себя, что и ему, похоже, не терпится меня увидеть. — Говорите адрес, записываю.

— Э... адрес? Охотный ряд знаете? Собственно, это прямо напротив Кремля. Государственная Дума. Но лучше заехать с другой стороны, через Георгиевский переулок, к служебному входу. Охрану я предупрежу.

Пока я записывал номер подъезда, этаж и комнату, краем глаза мне было видно лицо Тины, которое по мере моего разговора уже без всякой игры становилось все более обиженно-надутым. Еще чуть-чуть, казалось мне, и она жалобно замычит, как недоеная корова.

Когда я положил трубку, она резко поднялась из кресла, решительно нацепила опавшие бретельки и сказала язвительнейшим тоном:

— Это уж точно: если ночью больше нечем заняться, надо хоть дров наколоть.

14 Трудотерапия

В коридорах власти на паркетных полах лежали ковровые дорожки, было прохладно и пусто. В своем кабинете Михаил Анисимович Фураев при виде меня встал из-за стола и вышел навстречу пожать руку. Бог знает почему, по толстому начальственному голосу в трубке он представлялся мне мужчиной дородным, даже осанистым. Оказалось, что фигура у него самая субтильная, и серый импортный костюмчик, хоть и сидел на нем вполне элегантно, был явно подросткового размера. О возрасте говорило только лицо. Кто-то когда-то скомкал бумажный клочок, потом не слишком тщательно расправил, и получилось лицо Михаила Анисимовича. С годами листок желтел, в складках копились тяжелые тени, от времени бумага местами коробилась, обретала свойства картона, превращалась в несгибаемое папье-маше, в котором застыло нажитое за долгую жизнь в руководящих креслах привычное начальственное выражение. Странно, но глаза, наоборот, были ясные, живые, смотрели открыто и приветливо и казались поэтому, что называется, не от той собаки.

К себе за огромный суконный стол Фураев не вернулся, жестом пригласил в кожаные кресла у журнального столика — насколько я понимаю в современной бюрократической протоколистике, это был знак подчеркнутого уважения к посетителю. Предложил чаю, что-нибудь выпить. Я поблагодарил, отказался. Стало ясно, что церемонии закончены, пора переходить к делу. Коротко изложив свою теорию, я закончил традиционным вопросом, чем занимался его сын.

Но Михаил Анисимович не спешил мне ответить. Прикрыв глаза ладонью, как будто защищаясь от яркого света, он пробормотал:

— Как странно, как странно...

Выдержав вежливую паузу, я спросил: