Не возвращайся

Огнев вернулся следующим вечером. Один. На вопрос о том, где Скворцов, ничего не ответил. В угол забился и всю ночь смотрел в стену. Утром ему завтрак принесли — лаваш с колбасой и помидор свежий. Это был царский завтрак в сравнении с похлебкой, которую давали мне, сваренную из шкурок картошки и свеклы.

Он ел жадно, по-звериному. Со мной не поделился. Сказал, запрещено ему. Если увидят, лишат привилегии.

— А за что привилегия такая?

— Не твое дело, Орел. Понял? Много знать будешь — скоро состаришься!

— Ну и на хер пошел. Жри. Подавись. Сука жадная.

Потом помирились. Жизнь в яме заставляет людей пытаться контактировать, и говорить не с кем. Меня с Руденко увели через день… Камеру поставили, обоих на колени. Вокруг ЭТИ стоят человек десять. Двое нас держат под прицелом, остальные жрут и смеются. Главный что-то в сотовом своем смотрит, потом кивает на Руденко.

— Что с этим гнилым русским?

— Скоро сдохнет!

Он стоять не может, падает, стонет. Они его ногами пинают, а он не встает.

— Жить хочешь, сука?

Киваю. Жить хочу… Кто не хочет?

— Сейчас нож возьмешь и горло этому перережешь от уха до уха! Понял, русская свинья?

Со мной говорит их главный. Лицо до половины завязано, одни глаза видно. Злые глаза, равнодушно фанатичные. Такие глаза я когда-то уже видел. У смертников. Там не живет жалость, любовь и сострадание. Только звериная злоба и жестокость.

— Да пошел ты! — и заржал, тут же получил носком ботинка по ребрам, согнулся. Они меня били и предлагали взять нож. Хотели, чтоб на камеру зарезал Руденко. Били беспощадно, потом опускали головой в ведро с водой и держали там, пока не начинал захлебываться.

— Ну! Давай! Прирежь его! Он и так не жилец! Давай! Облегчи ему страдания!

Я бы, может, и прирезал именно для того, чтобы облегчить страдания, но не так. Не на камеру. Как только я это сделаю, суки меня на крючок возьмут, и с этого момента я стану их марионеткой. Одно мое неверное слово, и эти кадры отошлют нашим.

— Ты, свинья, отвечай, тот второй — твой брат?

— Нет!

— Так вы похожи с ним, как братья! Или вы все, суки русские, похожи!

Ржут, Руденко пинают полумертвого, наступают ногами на рану, и тот орет от боли, а я уши руками закрываю и плачу. Да, бл*дь, я плачу, как ребенок, потому что мне жалко Руденко, потому что я беспомощен и потому что понимаю, что рано или поздно они меня сломают. Они зарезали его сами, а меня обратно швырнули в яму.

Сказали, что, если мы с Огневым жить хотим, должны выкуп заплатить. Можем родственникам сумму назвать, и пусть заплатят за нас. За меня платить некому, у меня нет родственников, я детдомовский. Мать меня в мусорный бак выкинула в целлофановом пакете, думала — сдохну, а дворник услыхал, как пищу и верчусь, и вытащил. Я выжил. Кто мои родители, не знаю и знать не хочу. Тварь, которая могла выбросить умирать собственного ребенка, мне точно не мать. Так, просто животное, родившее после случки с таким же животным.

Тогда мне твой муж рассказал о деньгах… Рассказал, что спрятал много денег в ванной за плиткой. Собирал. Хотел развестись и машину новую купить, уехать в Польшу или Болгарию, там дом купить. Но деньги эти им не отдаст. Самому нужны.

— На хрена тебе деньги, если расстреляют?

Спросил, глядя на звездное небо. Из ямы звезды хорошо видно.

— Не расстреляют… если одним из них стану.

— Что? Сломался?

Я о стену облокотился, ребра болят, нос кровоточит, пальцы рук ноют, потому что суки на них сапогами наступали и давили.

— А кто не сломается… я жить хочу. Родине своей я достаточно отдал. Ничего никому не должен.

— Мразота ты, Огнев. Родина стоит намного больше, чем баки твои и даже твоя жизнь. Ты присягу давал.

— Заткнись. Не лечи меня. Сдохнешь сраным патриотом. А я повоюю, а потом к своим перескочу. И никто, на хрен, не узнает. Героем буду.

Его из ямы через пару дней забрали. Руки развязали, потрепали по затылку. Фото твое он так и оставил на полу валяться, а я спрятал.

Дрочил потом на него. Я женщин годами не видел, не мылся, не брился. Ты стала мне любовницей, шлюхой, женой. Да кем угодно. Я с тобой разговаривал, когда один остался. Мне Руденко мерещился без ноги, Скворцов по ночам скулил в углу… мертвый Скворцов. Я потом узнал, что ему Огнев горло перерезал. За завтрак. За тот кусок лаваша с колбасой.

Меня не выпускали. Периодически били и снова в яму. Не знаю, почему держали в живых. Однажды слышал, что пленных офицеров брать не получалось, и каждый из нас на вес золота стал. Особенно офицер. Обменять можно, денег запросить, продать. Однажды ко мне какой-то их командир зашел и воскликнул:

— Какого хрена Огнемета в яму посадили?

— Это не Огнемет… но да, чем-то похожи, хотя и не братья.

— Пиз**ц, как похожи. Я думал, русский упырь провинился.

— Неее, он у нас теперь в главных ходит, самому Шамилю советует и помогает. Ислам принял, присягу дал. Самиром его теперь зовут, а не Сергеем. Наш он. А это свинья… продам его Мараду. Он сказал, что, может быть, обменяет его, когда случай подвернется.