Не время паниковать

Мама заставляла меня совершать долгие прогулки по окрестностям, чтобы как следует проветрить голову после долгого сидения взаперти. При виде мистера Эйвери я махала ему, и он махал мне в ответ. И после каждой прогулки, когда мы подходили к двери нашего дома, мама обнимала меня и говорила: «У тебя все будет хорошо, солнышко». От Зеки не было ни слуху ни духу. Я могла назвать тысячу причин, по которым он избегал общения со мной. Он испытывал страх перед постером и перед тем, что может случиться, если нас разоблачат. Но я знала, что еще больше был его стыд за то, что он причинил мне боль, за то, что он сделал нечто ужасное. Не зайдя меня проведать, не попросив прощения за свой поступок, он мог притворяться перед самим собой, что ничего не случилось. Я вспоминала, как он меня оттолкнул, когда я в нем нуждалась, спустил вниз по долбаной лестнице, и, быть может, я была слепа, но я не верила, что он сделал это нарочно. Я искала для него оправдания, пытаясь закрыть глаза на вспышки ярости, толкавшие его на дурные поступки. Я защищала его, думая, что он в этом нуждается. И если я защищала человека, причинившего мне боль, покалечившего меня, значит, я сильнее этого человека и сильнее любого, кто попытался бы причинить нам еще бóльшую боль. И быть может, надеялась я, это вернет мне Зеки. Решила, что прощу его и не буду в этом оправдываться. Я и сейчас не оправдываюсь. Но после того, как он уехал, все, чего я хотела, это чтобы он поговорил со мной, протянул мне руку, и тогда, верила я, все будет по-прежнему. Однако не я должна была его звать. Он должен был сделать это, так я считала. А он этого делать не собирался, и это меня убивало. И хотя я выздоравливала, у меня было такое чувство, словно я умираю. Коулфилд как будто опустел. Мне было более одиноко, чем в начале лета, и это заставляло испытывать к Зеки легкую неприязнь.

Поскольку делать мне было больше нечего, я села за свой роман и закончила его, позаботившись, чтобы моя героиня, злой гений, вышла сухой из воды и никто не раскрыл ее преступлений, ни прошлых, ни нынешних, ни тех, которые она совершит в будущем. Она была непобедима. Она была, черт побери, беглянкой, и закон по ней изголодался. Я дала почитать свой роман маме, то ли чтобы показать, что я иду на поправку, то ли потому, что мама была единственной, способной оценить мой труд. Ей моя книга очень понравилась.

— Так ты над этим работала все лето? — спросила мама, и я кивнула, мол, да, разумеется, только над этим и работала, и вот оно, свидетельство того, как я провела последние несколько месяцев.

Мама показала роман Хобарту, которому он тоже очень понравился, и тогда мне впервые пришло в голову, что глупо, наверно, стыдиться странностей, если ты в них по-настоящему хорош. Или не хорош, но они приносят тебе радость. Само собой, я продолжала распространять постеры. Делая это в первый раз после аварии, я сложила один из них в маленькую птичку и дошла по утреннему зною до почтового ящика бабушки Зеки. Захлопнув крышку ящика, я заглянула в окно дома и увидела, как она в полном одиночестве сидит на диване и смотрит телевизор. Я ушла оттуда раньше, чем она меня заметила, но надеялась, что она обнаружит постер, позвонит матери Зеки и та вместе с сыном вернется в Коулфилд. Однако ничего не произошло, по крайней мере такого, что могло хоть что-то для меня изменить. Может, я напугала старушку до потери сознания, не знаю. До меня никакой информации не дошло.

Иногда, когда я оставалась дома одна, я шла в гараж и печатала копии с оригинала. Я была единственной его обладательницей. Он стал моим, и только моим, и это было наименьшим наказанием для Зеки за то, что я из-за него чуть не умерла. У меня был настоящий постер, первый экземпляр, вместе со всей скрытой в нем силой. Наша кровь, звезды на небе. За один раз я делала по пять копий, ровно столько, чтобы ощущать его по-прежнему своим. Когда начались занятия в школе, рука моя была в гипсе, однако расписаться на нем я никого не просила. Впрочем, никто и не предлагал. Не было такого, чтобы я целый день отказывала длинной очереди из доброжелателей, вооруженных маркерами и мечтающих оставить на мне какой-нибудь след. В некоторой степени гипс сделал меня еще более незаметной, поскольку люди видели прежде всего гипс и обходили меня стороной, и даже толком не знали, кому принадлежит рука в этом гипсе. Я просовывала постеры в сложенном виде в щели первых попавшихся школьных шкафчиков. Некоторых ребят, надевших в школу купленные в «Экшн Графикс» футболки с пиратскими копиями моего постера, заставили вернуться домой и переодеться, и несколько первых школьных недель они ходили героями. Одна девочка, Дженни Гаджер, на которую я, честно говоря, раньше не обращала внимания, пришла в школу в футболке с постером целых три раза, и за это ее на неделю отстранили от занятий.