Не все были убийцами

“На большее я и не рассчитывала”, - сказала мать. - “По крайней мере, что-то горячее”. Она попросила разрешения позвонить по телефону.

“Попытайтесь”, - ответила хозяйка.

Мне очень хотелось есть. Я сидел, медленно потягивая горячую, темную жидкость. В кафе было очень темно, хотя время едва перевалило за полдень. Почти все окна в помещении были затемнены, а электричество экономили. Я замерз, а горячее питье согревало меня.

“Можно мне еще одну чашку?” - попросил я.

“Ну-ну, молодой человек! Две чашки кофе? В твоем возрасте это вредно для здоровья”.

Мы засмеялись, и хозяйка налила мне из термоса еще одну чашку. Потом присела за стол рядом со мной и стала смотреть, как я пью.

“Твоя мама может заплатить?”

“Сколько стоит эта черная вода?” - спросил я.

Похоже, здесь ей было скучно. Мой вопрос ее явно развеселил.

“Для постоянных клиентов у меня припрятана пара пирожных. Хочешь?”

“Я не знаю, сможет ли мама заплатить за них. Мы в этих местах вообще никогда не бывали. Наш дом разбомбило”.

“Не беспокойся, это за наш счет”. Она пошла к стойке.

Мать вернулась довольно скоро. “Быстрее, мы должны встретиться с Карлом Хотце”, - сказала она.

“Хотите пирожное?” - спросила из-за стойки хозяйка. - “Ваш мальчик сказал, что ваш дом разбомбило. У вас обоих такой измученный вид! И кофе свой вы еще не выпили”.

Мать торопливо глотала куски пирожного, запивая их кофе. “Сколько я вам должна?” - спросила она, закончив есть.

“Заплатите только за три чашки кофе. Платить за пирожные не нужно. Считайте, что вас и вашего сына я пригласила”.

“Три чашки?” Мать посмотрела на меня.

“Мне было так холодно!” - сказал я.

“Не бойтесь, это ему не повредит”, - засмеялась хозяйка.

Мать расплатилась и поблагодарила. Я пожал хозяйке руку. Она так по-доброму отнеслась ко мне! Это было, как мимолетная ласка. Я почувствовал себя не “этнически неполноценным” еврейским мальчиком, а обычным берлинцем, таким же, как хозяйка кафе.

До сегодняшнего дня я не могу освободиться от этого чувства недоброкачественности, неполноценности, привитого мне еще в детстве.

Мы вышли из кафе. И опять вспомнил я слова моего друга Хайнца Крамаша. “Поганые евреи!” - громко сказал я.

“Что?!” Мать остановилась как вкопанная.

Я молчал.

“Что ты сейчас сказал?”

“Так, ничего”.

Она схватила меня за руку и потащила за собой. “Глупый мальчишка, думай, что говоришь!”

Мать шла все быстрее, мы почти бежали по Уландштрассе. “Скоро ты будешь гордиться тем, что мы здесь пережили!”

“Если мы останемся живы”, - сказал я, с трудом переводя дыхание.

“Да, если мы останемся живы”, - согласилась мать.

“Хочу есть”, - заныл я.

“Ты же съел пирожное!”

“Хочу есть!”

На подобные заявления мать реагировала панически. Она просто не могла перенести, если я хотел есть или уставал. Я это знал и иногда пользовался ситуацией, чтобы помучить ее. В таких случаях ее лицо застывало. Она изо всех сил старалась не выдать себя, не заплакать. И от этого иногда становилась грубой. Схватив за запястье, она потащила меня вперед.

“У меня мало денег, сперва мне нужно продать украшения”, - проворчала она. - “Тогда мы опять сможем купить продовольственные карточки. Ты ведь сможешь потерпеть?”

“Может, Лона принесет какие-нибудь продукты”.

“Да”, - сказала мать. - “Когда урчит в животе, тут уж не до шуток”.

Коротко засмеявшись, она обняла меня. “Идем, дорога оказалась длиннее, чем я думала”.

“Но мы могли бы поехать”.

“Лона по телефону сказала мне, что проверки на дорогах участились и нам вообще лучше не пользоваться транспортом”.

Мы дошли до Гогенцоллерндам. На другой стороне улицы мы увидели Лону. Она стояла довольно далеко от нас возле груды обломков. Лона сделала нам знак - идите в направлении Фербеллинерплац - и сама пошла в том же направлении. На голове у нее был платок. Издали ее фигура казалась квадратной.

К нам подошел какой-то мужчина. Он как со старой знакомой поздоровался с матерью. Он так энергично тряс ее руку, что я даже немного испугался - а вдруг рука оторвется! Потом мужчина предложил нам идти вместе с ним. Он достал из кармана куртки кулечек изюма и протянул нам. Мать, поблагодарив, отказалась. Я отказываться не стал.

Это и был тот самый Карл Хотце. Он казался мне пожилым человеком. Тогда ему, наверное, было сорок с небольшим. На нем были штаны из тика, закрепленные у щиколоток велосипедными зажимами, и коричневая, вся в каких-то пятнах, куртка. Он вел за руль старый велосипед. Хотце часто останавливался, и тогда велосипед прислонялся к его бедру. Выглядел он странно и одновременно очень независимо. Он был высокого роста, поджарый и очень мускулистый, голова была совершенно лишена волос и казалась отполированной, взгляд был значительным и даже несколько угрожающим. Потом я понял, почему он так смотрел. Один глаз у него был стеклянным.

От Карла Хотце веяло спокойствием и уверенностью. Речь его была скупа, однако он обладал даром передать необходимое несколькими словами.

“Наконец нашелся человек, который займется делом”, - обрадовался я про себя. - “От всех этих баб толку мало”.