Не все были убийцами (История одного Берлинского детства)

Хотце сперва принял его за человека, которого его свояченица пригласила для помощи по дому. Но скоро он понял, что Редлих не в себе и рассчитывать на его помощь вообще не следует.

Мартхен защищала Редлиха как собственного ребенка и всегда очень сердилась, когда кто-нибудь начинал над ним смеяться. Ее дом всегда был открыт для несчастного старика, но он, к великому сожалению Мартхен, пользовался этим очень редко.

«Работы по восстановлению дома немного отвлекают его от смертельной тоски по сыну», — сказала однажды Мартхен, навестив старого Редлиха в Вальдесру. — «Он все делает очень аккуратно. Снаружи дом еще не совсем в порядке, но внутри уже можно жить вполне комфортно».

Хотце выглядел, как и прежде, поджарым и мускулистым. Как и прежде, сверкал при свете солнца его стеклянный глаз. О своем пребывании в концлагере он почти не рассказывал. Как-то вечером он начал было рассказывать о побеге из концлагеря русских пленных и о том, как они бросили свои соломенные тюфяки на забор из колючей проволоки, через которую проходил электрический ток. Мартхен на полуслове оборвала его:

«Расскажешь по об этом позже, Карл. Сейчас ни у кого из нас нет сил это слушать. Да и себя самого ты тоже поберечь должен».

В доме как-то вдруг все поменялось местами. Теперь главой и абсолютным авторитетом стала Мартхен. На первый взгляд казалось, что Хотце вернулся к своим старым привычкам. Как и прежде, он с важным видом разжигал свою трубку и жаловался на состояние дома и сада. Но тон в доме теперь задавала Мартхен.

Каждому она давала какое-то задание: привести что-нибудь в порядок, починить, наладить. Не только Карл Хотце, но и мы с матерью, когда бывали у Мартхен, беспрекословно выполняли все ее просьбы.

Единственным человеком, для которого она делала исключение, был старый Редлих. Он часами мог сидеть в доме или в саду, ничего не делая, не разговаривая ни с кем. Во время обеда он получал еду первым, причем лучшие куски доставались ему. Часто, если ей позволяло время, Мартхен провожала Редлиха домой.

Матери первой бросилось в глаза, что белки глаз у Мартхен стали желтыми, и ест она меньше, почти не прикасается к еде, а в уборную, напротив, стала бегать чаще. Немного позже пожелтели белки глаз и у меня.

Мать сразу догадалась, в чем дело. Местный врач определил у нас обоих желтуху и прописал строгую диету и постельный режим.

Мать, Хотце и фрау Риттер поочередно ухаживали за нами. Тетя Регина умудрялась доставать для нас диетические продукты, иначе мы бы умерли от истощения.

Через шесть недель мы почувствовали себя лучше, но есть нам по-прежнему не хотелось. Белки моих глаз утратили характерный для желтухи цвет. Но неожиданно у меня пошла горлом кровь. Врач направил меня в больницу в Кепенике. Там мне сделали рентгеновский снимок. У меня оказался туберкулез легких. Врач-рентгенолог сказал матери, что в левом легком довольно большая, величиной с одномарковую монету, каверна, и затемнения в верхушках легких. Я должен оставаться в инфекционном отделении больницы до тех пор, пока не установят, нет ли у меня открытой формы туберкулеза. А открытая форма туберкулеза опасна для окружающих.

Мать стала действовать немедленно. Она побежала в комендатуру и попросила Василия о помощи, и он сам отвез нас на машине в бывшую еврейскую больницу, которая теперь находилась во французском секторе, но была подведомственна одной из американских организаций. Немцам вход в эту больницу был запрещен.

Больничные ворота были открыты. Василий нажал на педаль газа, мы въехали во двор и остановились перед газоном. Нас окружили какие-то люди, среди которых я заметил нескольких медсестер. Василий очень громко и решительно сказал, что он должен видеть главного врача больницы. На вопрос, кто он такой, Василий ответил:

«Я капитан Красной армии, и если ко мне немедленно не выйдет главный врач, я устрою здесь грандиозный скандал».

После этих слов он вытащил револьвер и стал угрожающе размахивать им.

По-видимому, лишь немногие из стоявших понимали его немецкий. Перебивая друг друга, люди взволнованно закричали что-то и побежали к главному корпусу больницы. Но кто-то из них, наверное, доложил о нас врачу, и тот, прихрамывая, подошел к Василию и заговорил с ним по-английски.

Василий довольно резко ответил, что здесь он хотел бы разговаривать по-немецки:

«У меня в машине — немецкий пациент, и вы его обследуете!»

«Я американец и подчиняюсь американской военной администрации. К сожалению, я не могу помочь вам» «Речь идет о тринадцатилетнем еврейском мальчике, пережившем войну», — сказал Василий очень серьезно. — «У него кровохарканье».

Врач заглянул в машину. «Где он пережил войну? И кто эта женщина?» — спросил он на безупречном немецком. Мне даже показалось, что у него характерное берлинское произношение.

«Я должен рассказать вам его историю до обследования или после?»

«Вы совершенно правы. Теперь мне нужна только ваша фамилия, чтобы я знал, кому я обязан неприятностями, которые возникнут у меня в нашей администрации».

«Василий Яковлевич Тункельшварц».

«Тункельшварц?»

«Тункельшварц».

«Amcho?»

«Amcho».