Не все были убийцами (История одного Берлинского детства)

Стоило ей что-нибудь съесть, и через короткое время она, зажимая рукой рот, бежала в туалет. Мать уговорила Мартхен не обращаться к местному врачу, а поехать в больницу к доктору Коэну.

«Немцам нельзя», — возразила Мартхен.

«Я сама решаю, кто здесь немец», — усмехнувшись, ответила мать.

Мартхен не хотели пускать в больницу, однако после того, как Коэн лично попросил об этом вахтера, ей пропустили. От меня он знал, кем была для нас Мартхен. Когда я лежал в больнице, по вечерам он часто заходил ко мне в палату, и я рассказывал ему историю нашего бегства от гестапо. В этой истории Марта Шеве занимала особое место.

Нас проводили в приемную, а доктор Коэн вместе с Мартхен ушел в свой кабинет. Осмотр продолжался долго.

«Долго же он ее осматривает!» — сказал я.

Мать кивнула. «Она в надежных руках. Если у нее инфекционная желтуха, нас тоже могут оставить в больнице».

Наконец двери кабинета открылись.

Из дверей выглянула Мартхен:

«Доктор хочет оставить меня здесь. Это невозможно».

Коэн пригласил нас с матерью к себе. Закрыв дверь кабинета, он объяснил нам — хотя он не имеет права помещать в больницу немцев, он выдаст Мартхен за свою дальнюю родственницу и таким образом возьмет ответственность на себя.

«Что, так плохо?» — спросила мать.

«Думаю, для начала мы на пару дней оставим фрау Шеве здесь. Мне нужно сделать еще несколько обследований, чтобы удостовериться в правильности предварительного диагноза. В следующий раз, когда будете навещать ее, принесите ее зубную щетку и ночную рубашку. Лучше всего сделать это уже сегодня», — бодрым голосом сказал Коэн.

«Доктор, я хочу знать, нет ли у нее инфекционной желтухи», — спросила мать, когда сестра увела Мартхен из кабинета.

«Нет», — ответил Коэн. — «Нет. К сожалению, это не желтуха. У нее рак печени».

Я увидел, как страшно побледнела мать.

«Проклятье», — подумал я. — «Мартхен будут оперировать!»

«Сколько ей еще осталось?» — спросила мать. Губы у нее задрожали.

Доктор Коэн спокойно посмотрел на нее. «Самое большее — шесть недель».

Я просидел у постели Мартхен двадцать шесть дней. Доктор Коэн разрешил мне ночевать поблизости от ее палаты. Я был готов ночевать даже в чулане, где хранился инвентарь для уборки помещения.

«Если ты не будешь капризничать, я могу поместить тебя в палату на двух человек. Твоим соседом будет тяжелобольной американец. По-немецки он совсем не говорит».

Я был согласен на все. Я сидел у постели Мартхен, передвигал капельницу, когда Мартхен хотела переменить положение, По ночам я почти не спал — моего соседа-американца мучили постоянные кошмары, и прибегавшая дежурная сестра должна была его успокаивать. За ночь это повторялось несколько раз, однако у доктора Коэна я научился постоянной приветливости.

На Мартхен это оказывало благотворное действие. Я не отходил от нее, и матери не удавалось уговорить меня вернуться домой хотя бы на пару часов. Из палаты я выходил только на время медицинских и гигиенических процедур.

Несколько раз доктор Коэн выслушивал меня и проверял мое горло. Я был здоров.

В один из дней Мартхен узнала, что должна скоро умереть. Она восприняла это почти с удивлением.

«Я об этом совсем не думала. Мне это и в голову не приходило», — сказала она, взяв меня за руку. — «Тогда мне лучше пойти домой».

Но она была настолько слаба, что даже не могла сама подняться, когда сестра поправляла ей постель.

О своей смерти она говорила совершенно спокойно.

«Знаешь, моей сестре умирать было гораздо труднее. Я часто об этом думаю. Нацисты даже к смерти относились без уважения».

Я держал ее руку и пытался подавить охватившее меня волнение.

«Если ты заревешь», — говорил я себе, — «ты убьешь ее».

Я положил голову на подушку рядом с ее головой.

«В таком положении ей не будет видно моего лица, если я не смогу сдержаться», — подумал я.

Свободной рукой Мартхен дотронулась до меня. Ее нос стал особенно длинным и тонким, на истаявшем лице светились огромные глаза.

«Когда умираешь, надо постараться избавиться от страха», — сказала Мартхен за несколько дней до смерти. — «А когда освободишься от страха и успокоишься, сможешь по-настоящему насладиться этим ощущением. Нужно только, чтобы боли не было».

«А тебе больно?» — спросил я.

«Нет, почти не больно. Я вполне довольна. Ты в твои тринадцать лет думаешь о смерти?»

«Иногда».

«В твоем возрасте я никогда не думала о смерти. Наверное, это было ошибкой. Ведь когда-нибудь мы все должны умереть. Где же разница между тринадцатью и пятьюдесятью шестью годами?»

«Нет никакой разницы».

«Правильно, никакой разницы. Надо только представить, что ты уже прожил тысячу лет, и посмотреть на других как бы со стороны. Тогда можно по-настоящему посочувствовать кому-то. Поверь мне, смерть — это нечто прекрасное. Только не нужно думать о том, что когда-нибудь в образе другого человека снова возвратишься в этот мир и еще раз испытаешь весь этот вздор».

Она умерла совершенно спокойно. Я даже не заметил этого момента. Ее рука еще долго оставалась теплой, и меня пришлось убеждать в том, что Мартхен умерла, и уговаривать покинуть ее палату.