Не вычеркивай меня из списка…

Кажется, мама сразу принялась саботировать наш с отцом электронный энтузиазм. Каждый раз аппарат оказывался в коробочке, а не в ухе, и когда мы с отцом набрасывались на неё с упрёками (не понимали, ничего не понимали, дурачьё!), мамино лицо приобретало новое для меня угрюмо-каменное выражение. Словом, деньги были выброшены на ветер, наши крики – тщетными, мои усилия – жалкими.

Гораздо позже я поняла, что вся история «катастрофического ухудшения слуха» была её уловкой: она защищала репутацию. Пусть считают глухой, главное, чтоб не «придурочной». Когда же она перестала стесняться той пурги, что заметала её сознание, и полностью отдалась её вихрям, она попросту забыла о глухоте…

Спустя года три-четыре мне позвонили из того кабинета по подбору слуховых аппаратов – мол, жива ли ваша мама? Спрашивали осторожно: видимо, карта больного с недвусмысленным годом рождения лежала перед дежурным администратором.

– Жива-жива, – отозвалась я. – Спасибо.

– Так приходите на плановую проверку, – обрадовалась женщина, возможно, та самая, что ласкающими пальцами демонстрировала нам удивительный мир слуховых чудес. – Давно вас не было. Может, надо подобрать новый аппарат.

– Да нет, не надо, – сказала я. – Мама теперь хорошо слышит.

На другом конце провода зависла пауза.

– То есть как? – спросила она в замешательстве. – Ваша мама была с большой потерей слуха.

– А теперь слышит нормально.

– Но этого не может быть!

– И тем не менее, – усмехнулась я.

Она помолчала ещё пару мгновений.

– Знаете… – проговорила озадаченно, – это какое-то «Чудо святого Йоргена»!

Когда я осознала, что наш экипаж без возницы мчится в пропасть с пугающей скоростью, когда сказала себе, наконец: смирись, это дорога в никуда, – у меня возникло желание ставить верстовые столбы, вернее, рассыпа ть хлебные крошки, по которым я надеялась позже воссоздать эту дорогу, прощальный мамин путь, отлично понимая, что полное осознание – дело неспешное, на всю мою оставшуюся жизнь.

Я стала чаще писать сестре в Бостон, ещё не понимая, что эти краткие отчёты, пометки, зарубки и есть те горестные крошки в дебрях беспамятства, по которым назад никто не вернётся.

* * *

«…Сегодня у нас был праздничный выезд мамы на юбилей её подруги Раи, той исполнилось 90 лет. Юбилей праздновали в очаровательном месте, в кибуцной теплице, – там маленькое уютное кафе расположилось среди цветов, диковинных растений и апельсиновых деревьев. Мы с Борисом привезли маму, усадили на обозначенное карточкой место, перезнакомили с соседями по столу, умилостивили, уболтали… и оставили с тем, чтобы забрать через два часа. Мы съездили в центр Иерусалима, купили холст на подрамниках, выпили кофе, прошлись по магазинам: эти редкие праздные выезды из дома, нашего вечного работного дома – они так приятны.

Наконец поехали маму забирать.

О, я не должна была оставлять её одну! Уже по выражению лиц соседей по столу поняла, что маман, как теперь говорят, «зажигала» без перерыва, никому не давая слово сказать; а в данный момент уходить не желала. Она желала продолжения банкета. Её голос заслуженной бенефициантки разносился по всей теплице, перекрывая голоса родных и друзей юбилярши, выступающих с поздравлениями. Пока я волокла её к выходу, уговаривая не упрямиться, шипя сквозь зубы и улыбаясь по ходу дела знакомым, мать громко, бодро, с этим своим учительским апломбом обещала «в своё 90-летие не устраивать ТАКОЙ ХЕРНИ!».

На обратном пути в машине она притихла – возможно, чуяла моё настроение. В последнее время она то и дело демонстрирует нрав трудного ребёнка: набедокурив, тот чует недовольство старших и на полчаса сникает. Сидела молча, что ей несвойственно, рассеянно смотрела в окно…

Боря включил радио – там в это время идёт передача «Журналистский парламент». Чей-то баритон, рассуждая о международной политике Великобритании, упомянул Маргарет Тэтчер, на него набросились другие голоса, завязалась бурная перебранка. Я нажала на кнопку и оборвала базар.

– Между прочим, во время войны отец Маргарет Тэтчер спас еврейскую девочку-подростка, – заметила я. – Какое-то время она жила у них дома, в одной комнате с 12-летней Маргарет. Но когда Тэтчер впервые баллотировалась в парламент, она запретила предавать гласности этот факт, хотя шла от округа, довольно плотно заселённого еврейскими семьями, и вполне могла сорвать на этой истории политический куш.

После моих слов мама (вообще-то историк и некогда большая поклонница премьер-министра Великобритании) громко спрашивает:

– Она была англичанка, эта баба? Ну, эта самая… Тэтчер?»

* * *