Не выпускайте чудовищ из шкафа

– Ему здесь не место. – Одинцов встал. И сел. И снова встал. Совесть грызет? Эта его суетливость – верный признак. – Мне повезло его отыскать. Ты знаешь, что он разработал алгоритмы оценки криминальной напряженности? И для поиска серийных преступлений? И сколько всего мы по этим алгоритмам откопали…

– Угомонись, – я завернулась в халат, – никто его держать не станет.

– Кроме него самого.

И снова этот напрочь виноватый взгляд, за который так и хочется по лбу треснуть.

– Давай уже выкладывай…

В дверь постучали. Когда Одинцов открыл, в палату вкатилась тележка, прямо ресторанная. И накрыта как в ресторане. Серебряные колпаки. Кофейные чашки белого фарфора. Молочник тоже фарфоровый. И в животе заурчало.

– Держи. – Одинцов подал кофе. И пирожное. Крохотные корзиночки с фруктами. А сверху белым облаком – сливки. Знает, гад, мои слабости. – Проблема в том, что он не хочет уезжать. Говорит, воздух на Дальнем очень уж свежий.

– Не врет. – Я откусила от корзиночки и зажмурилась. – Свежее некуда. От меня чего надо?

– Бекшеевы довольно упрямы… Когда-то, веке этак в четырнадцатом, их предок заявил права на островок. Махонький. Скала, на которой ничего-то не было, кроме птичьего дерьма. Но на нее претендовали… другие рода. В общем, война длилась сорок пять лет, еще девятнадцать – судебные тяжбы. И островок остался за Бекшеевыми.

– Хочешь сказать, редкой дури человек?

– Боюсь, что так… Здесь он не усидит. Найдет новую…

– Статистическую погрешность?

– Ее. И в итоге вляпается. Сам. Без прикрытия. А мне его светлая голова нужна в целости и сохранности. Так что… возглавишь отдел?

– Чего?!

Предупреждать надо. Я пирожным подавилась. А Одинцов вежливо постучал по спине.

– Он отказался. Да и понимаю. Это скучно на самом деле. Там документы, бумаги всякие. Согласования. А ему работать хочется.

– А мне не хочется?

– А хочется?

И я поняла, что да. Хочется. Что… просто не смогу и дальше. На Дальнем. Жить и делать вид, будто все хорошо. Будто… как всегда.

Как те годы, что до.

– Временно. – Одинцов протянул еще одну корзинку. – Пока я не найду кого-нибудь, кого можно назначить старшим.

– А кто в отделе? И что делать надо?

– Охотиться.

– На кого?

– На таких, как Игнатов и вроде него. Безумцев. Или не совсем. Тех, кто умеет скрываться среди людей, притворяться нормальным. Отдел экспериментальный. И не факт, что не закроют, но год, чтобы доказать полезность, будет.

Год – это много.

Мы вон за пару дней чего наворотили.

– А кто еще?

– Ты же начальник. Выбирай.

– Тихоня? Если согласится, конечно…

И если разрешит Бекшеева. Но она запрещать не станет.

А Одинцов улыбается, зараза этакая. Я же… я вдруг поняла, что больше не злюсь. На него. И на себя. И на мир этот. Что не чувствую вины, только горе, но и оно привычное, подернутое пеплом времени.

– Прости, – сказала то, что должна была сказать давно. – Там, в Петербурге… я хочу навестить ее.

Нашу дочь.

Еще тогда ее похоронили в семейном склепе. А рядом с ним встала фигура беломраморного ангела. Я видела на снимках, но так и не смогла заставить себя войти.

И помнить.

И…

Будто спряталась. Не столько от мира, сколько от этих воспоминаний.

– И ты меня. – Он протянул руку, а я осторожно коснулась ладони. – Если ты не сможешь… Если тебе будет тяжело со мной работать…

Будет.

Но смогу. Куда я денусь.

А вот вернуться в прошлое не получится. И не потому, что он женат, что с детьми, просто… просто это совсем чужой мужчина. Близкий в чем-то, от прошлого не откреститься, но чужой. И он это понимает. Он всегда меня понимал, все же связь – такая штука… хотя и ее больше не ощущаю.

– Кстати, по-моему, Бекшеев к тебе неравнодушен.

– Чего?

– Иначе не упирался бы так…

– Иди ты… Ты меня сватаешь?

– Нет, – соврал Одинцов, – предупреждаю. Я же говорил, они упертые…

– Сватаешь!

– Кстати, Бекшеевы – очень хорошая семья, пусть и несколько своеобразная…

– Точно сватаешь!

Руку я убрала. И… проклятье, чувствовала себя странно.

Свободной?

Эпилог

Сон.

Пробуждение. И снова сон. Снова пробуждение. Дни разрезаны на эти короткие периоды бодрствования и длинные – сна. Кажется, что времени прошло много, но на деле – чуть более суток.

Бекшеев крепкий.

И потому в какой-то момент просыпается окончательно.

Это не остается незамеченным. Матушка приходит сразу. И долго осматривает, изучает. Потом другие целители.

Потом – Одинцов.

Он остается. Спрашивает. И снова спрашивает.

Разговор с ним длится долго. А письмо, которое Бекшееву позволяют прочесть, оставляет глубокое чувство вины. Будто это он не досмотрел.

Потом все уходят.

И он снова засыпает. Кажется, не без матушкиной помощи. Но хотя бы без снов. Сны видеть страшно. В снах он может оказаться там, внизу, в камне.

За сном следует пробуждение.

И очередной разговор. Одинцов дотошен до крайности, и порой хочется его послать куда подальше, но Бекшеев заставляет себя отвечать.

Разговоры выматывают. Одинцов бесит, чего раньше за ним не водилось. И сон видится спасением. Сколько раз повторяются эти циклы, Бекшеев не знает.

Это пробуждение получилось странным.

Виной тому голоса. Тут, за стеной.