Не выпускайте чудовищ из шкафа

Третья волна пошла словно снизу. И такая интенсивная, что Бекшеев так и замер, вцепившись в край стола. Дыхание перехватило. И перед глазами заплясали красные мошки. Заухало в груди сердце. А слева, внутри головы, мелко-мелко завибрировал сосуд. Бекшеев тогда ясно понял, что если сосуд лопнет, то все.

Конец.

Только думалось об этом без страха, скорее уж с сожалением, что если он помрет, а это вполне даже вероятно, то не узнает.

Ни про камни.

Ни про княжича.

Ни про то, куда подевался Барский. И убийцу не найдет.

А сосуд вдруг успокоился. И сердце тоже заработало ровнее. Потом вернулась способность дышать. А вот разжать пальцы получилось далеко не сразу. Но когда вышло, Бекшеев увидел вмятины на столешнице.

Сделал шаг.

Второй.

Привычно прижал к носу платок. Добрался до двери, у которой столкнулся с той вот женщиной, круглолицей, темноволосой, явно нездешних кровей.

И показалось даже, что над нею горит, переливается зеленоватое пламя.

Правда, стоило моргнуть, и пламя исчезло.

А женщина, что-то произнеся на незнакомом наречии, отобрала платок и толкнула Бекшеева на стул.

– Понимаете, мне надо идти, – сказал он.

Кажется, сказал. Почему-то собственный голос доносился будто бы сбоку. Будто бы даже не Бекшеев говорил. Слова текучие и вязкие.

А женщина ловко сдавила его переносицу и голову как-то хитро повернула, так, что позвонки хрустнули. Потом так же повернула в другую сторону и опять нажала куда-то.

Тычок за ухом.

И головокружение прошло.

– С-спасибо, – выдавил Бекшеев. И все-таки поднялся. – Мне надо… надо… посмотреть, что там.

Женщина покачала головой, но не стала удерживать.

Зима лежала, сжавшись в комок, обхватив собаку, больше похожую на волка. И по рукам, вцепившимся в шерсть зверя, пробегала судорога. Лапы собаки тоже подергивались, точно эта мышечная дрожь передавалась ей от человека. Рядом, на коленях, вцепившись руками в волосы, покачиваясь взад-вперед, сидел Тихоня. Его лицо исказила гримаса то ли боли, то ли ужаса.

То ли величайшего отвращения.

Заслышав шаги, он поднял голову и уставился на Бекшеева невидящим взглядом. Глаза его налились кровью. А из горла вырвался низкий вибрирующий звук.

Тихоня подался вперед и от движения этого стал заваливаться.

– Тихо. – Бекшеев успел удержать его. На свою голову. Широкая ладонь вцепилась в горло, перекрывая дыхание. А губы Тихони потянулись в улыбке. – Это… я…

Пальцы сжимались медленно, но чуялось, что если Бекшееву вздумается шелохнуться, то ему просто сломают шею.

Это ведь несложно. Особенно для опытного человека.

Тихоня был опытным.

И человеком.

Он сделал судорожный вдох. И выдохнул, разжимая пальцы:

– Не… не делай… так. Больше. – Голос его сейчас стал почти нормальным, но на мгновение, потому как Тихоня закашлялся, а потом согнулся. – Не лез-сь…

Вырвало его кровью.

Твою ж…

Бекшеев дополз до Зимы. Жива. Дышит. Но что-то не так. Очень не так.

– Надо… – Взгляд его остановился все на той же женщине, что держалась в стороне… наблюдая? Да, пожалуй что. – Надо отправить кого-нибудь. В город… мой дом… – Проклятье, забыл адрес. – Там… сказать, что нужен целитель. – Бекшеев потер шею. – Машину… кто-нибудь водит.

Кивок.

– Янка, – ответила женщина и повернулась спиной.

Нет, она же не серьезно? Она не собирается сажать за руль ребенка?

Собирается.

И главное, что сил возражать у Бекшеева нет.

– Брось, – Тихоня сумел изобразить подобие улыбки, – Янка толковая. Когда надо. Доберется… как-нибудь.

И замолчал, рукой сдавивши горло.

– Что тут произошло? – Бекшеев попытался было разжать пальцы Зимы, но понял, что вряд ли выйдет. Свело их намертво. – Надо их… поднять.

Или нет?

Холодно, конечно. Земля вон ледяная, а она лежит. Но вдруг, если перенести, ей станет хуже?

– Не надо. – Тихоня поднялся на корточки и головой потряс. Пожаловался: – Гудит… хорошенько шибануло. – Говорил он сипло, едва слышно. – Она сидела, сидела. Пялилась. А потом раз и силой плеснула. И попросила поделиться. Я… – Он встал все-таки. Сам. Потянулся. – Вырубило. А как… ты… – Он огляделся и, доковыляв до какой-то ямины, зачерпнул из нее воды. А потом уже мокрыми руками лицо отер. – Ты… не делай так больше, – повторил Тихоня. – Когда я… не в себе. Натворю. Могу. Много. Ладно?

– Ладно, – соглашаться было легко.

А потом та женщина принесла какую-то шубу, с виду древнюю, которую накинула на Зиму. И поглядела на Бекшеева уже другим, внимательным взглядом.

– Баню затопила, – сказала она. А говорит почти без акцента, разве что некоторые звуки получаются чуть более жесткими. – Иди. Помойся.

– Я… дождусь. Потом.

Уговаривать не стали.

А вот Тихоня кивнул.

– Я тогда пойду. Ополоснусь. А то… ненавижу холод.

И ушел.

Потом, правда, вернулся, и, кажется, довольно быстро. А с ним – и матушка, которая поглядела хмуро, так, что совесть мигом очнулась.

Но промолчала. Матушка.

Потом, дома она выскажется. А сейчас…

– Иди. – Тихоня развернул Бекшеева. А ведь силен. И… умений у него хватит. Шею свернуть. Но зачем? Чего ради? – Все равно толку тут стоять?

Сейчас голос его звучал еще тише, хотя, казалось бы, куда. И рукой Тихоня держался за горло. Надо бы матушку попросить. Пусть глянет.