Не выпускайте чудовищ из шкафа

- Вниз. Сомов вот обеспокоился. И желает убедиться, что ваш княжич жив и все такое.

- Может быть все-таки… князь умеет быть благодарным и… - он махнул рукой, видно, сообразив, что смысла в уговорах нет, и сказал: - Ведите.

Я и повела.

Его.

Сопровождающие, конечно, качнулись было, изъявив желание тоже убедиться, но Окрестов махнул рукой и они остались. И уже там, на лестнице в подвал, он заговорил снова:

- Княжич… он весьма непоседлив. Эксцентричен.

- Выражаясь проще, обнаглевший от безнаказанности придурок.

Который настолько уверился в своей исключительности, что… стал убивать? Нет, Софья-то адрес назвала. И женщин там нашли. Но справедливости ради пока не ясно, как с ними связан княжич и связан ли вовсе?

Ну да Одинцов разберется.

Или кто там занимается этим делом.

Я толкнула дверь. И отступила.

- Прошу. Если хотите говорить, то говорите…

Окрестов вошел бочком, почему-то глядя на меня с подозрением. Думает, и его запру? Оно, конечно, можно, но в отличие от княжича я края видела.

- Простите! – донесся голос. – Это… это шутка такая?

- Какая?

- Где княжич?!

Я вошла. И поморщилась, до того тяжело резко пахло внутри апельсинами. И главное, февраль-месяц, какие апельсины? Чихнула вон даже. А потом увидела.

И… твою ж мать. Камера была. И очевидно, что ночью она не пустовала. Матрац. Старое покрывало комом. Шуба вторым. И… никого.

Что за…

Я дернула дверь. Открыта. А главное… пахнет резко. Апельсиновым маслом, которым решетку натерли.

- Вот… скотина.

Бекшеев, услышав про исчезновение княжича, все же лично спустился в подземелье. Хмурый. Раздраженный настолько, что Ник-Ник притих.

Апельсины.

Ненавижу апельсины. И главное, кто-то же знал…

- Где господин Гельшь? – толстяк стоял, заламывая руки.

- Вот именно, где? – Бекшеев развернулся к нему, и Окрестов застыл под тяжелым взглядом.

- Я не знаю!

А ведь не врет. Кажется, не врет. Может, и вправду не знает. Бледен и нервозен. И пальцы царапают темную кожу портфеля. Я чихнула и вышла-таки. Еще немного и нюх потеряю.

За мною ужом выскользнул Ник-Ник.

- Кто? – спросила я тихо.

- Понятия не имею. Вот те крест! – он широко размахнулся. – Нет, честно. Я вчера от Яжинского поздно вернулся, сюда вообще не заглядывал, сразу домой. Ну а утром… я пришел, а Барина уже того. Ну, проспал маленько, с кем не бывает-то?!

И вправду.

- Барин тебя не дождался?

- Когда он кого дожидался. Время вышло и свалил себе. Вон, даже дверь не запер.

Это не показатель. Дверь в участок никогда не запирали. Нужды не было. До сегодняшнего дня.

- А ты не спускался?

- На кой оно мне?

И вправду, на кой.

- Ночью тут только Барский был. Может, он? – предположил Ник-Ник.

Кто-то из своих. Определенно из своих. Кто-то, кто знает, насколько я ненавижу апельсины.

- Вот… сволочь.

Это я про княжича.

- Боюсь, - Бекшеев услышал. Он вышел к лестнице и поглядел на нее мрачно, как на врага. Тросточка цокнула о камень. – В этом есть доля моей вины. Я спросил у него про тот дом.

- И?

- Княжич испугался.

Стало быть, все-таки связан. С домом. С трупами.

- Сказал, что ничего не докажем.

Хрена с два.

- Потом что?

- Потом приходил Сомов, - Бекшеев замолчал и отступил к стене, пропуская возмущенного толстяка. Тот по лестнице взбежал с нехарактерной для его комплекции ловкостью. – Мы говорили. И мне показалось, что он меня понял.

Он-то понял. Вчера. А сегодня с утра его, надо полагать, побеспокоил самолично князь Гельшь. И Сомов решил, что вчерашние договоренности можно пересмотреть. С ним такое частенько случается.

Политик, что уж тут.

- Надо бы приглянуть, - потянул Ник-Ник, проводив поверенного хмурым взглядом.

- Бесполезно, - Бекшеев покачал головой. – Если он знает, где мальчишка, то точно не сунется. А если нет…

То смысла следить немного.

- Кто-то из своих, - я опять чихнула и вытерла нос рукавом.

- Когда я ушел, тут оставался Барский.

- Его дежурство, - Ник-Ник кивнул.

- Мог он?

Ник-Ник поглядел на меня. Я на него. Думать о таком не хочется, но… Барский.

С Барским мы познакомились в госпитале. Медведь тогда еще болтался между жизнью и смертью, не способный разобраться, куда ж ему надо-то. Одинцов лежал с истощением. Я… я тоже была близка к тому.

Софья впала в глубокую тоску, взвалив на себя вину за все и сразу.

А Барский играл на гармошке. Как же это бесило… госпиталь устроили в чьем-то особняке, в парадной зале. Мраморный пол, колонны в потолок. Лепнина. Позолота.

И кровати длинными рядами. Кто-то спит. Кто-то стонет. Кто-то тихо отходит во сне. Меня постоянно выворачивает, потому как шею магу я свернула, но и он не ушел с пустыми руками.

Одинцов то и дело впадает в забытье, начиная говорить с матушкой.

И этот…

Гармошка.

Чтоб Барский еще играть умел. Так нет же, возьмет с утра и пиликает, пиликает, откладывая в сторону лишь когда пожрать приносят. И я начинаю ждать обеда. Не потому, что голодна – еда в теле все одно не задерживается – но просто ради тишины. Мне так хочется тишины.

Тогда я с кровати-то встала лишь затем, чтобы взять подушку и добраться до той койки, на которой лежал Барский. И его гармошка. Я надеялась накрыть его голову подушкой и придавить.

Хорошенько так.